Записки солдата
Шрифт:
Еще год назад я не придал бы этому никакого значения, но теперь не мог смотреть на такие берега спокойно. Здесь не могут нереститься карп, судак, лещ. Значит, природные запасы рыбы в водоеме не будут естественно пополняться.
Карп может метать икру только на зеленом лугу, залитом половодьем. Не будет такого луга — икра в рыбе превратится в месиво, и организм всосет его в кровь.
Судак мечет икру на корни вербы, лозы и других деревьев и кустарников, растущих у берегов. Он может нереститься и на песчаном или гравийном дне, сделав в грунте гнездо-ямку.
Не станет нереститься у голого берега и лещ!
А есть и такие породы рыб, которые, не имея подходящих условий для нереста, попросту дохнут!
Так уж устроила природа, что кошка может окотиться и на чердаке, и в подвале, курица несется где угодно, хоть посреди двора, а рыба размножается только в определенных условиях…
Сейчас мы ехали с профессором посмотреть на организованный нерест судака, а также проследить за отправкой судаковой икры в наше хозяйство.
Плыли долго. Смотреть в окошко на серую воду и желтые берега надоело, и я пошел пройтись. Заглянул к кладовщику и поймал мышь. Потом зашел в камбуз и произвел на кока такое впечатление своей длинной шерстью, что он дал мне кусок сырого мяса.
Тишина, полный желудок и отсутствие забот настраивали на философский лад. «Почему ко мне повсюду так хорошо относятся?! — спросил я себя и сразу же нашел ответ: — А потому, что ты, Лапченко, порядочный кот, ты доброжелательный, трудолюбивый и принципиальный кот». Разрешив этот не столь уж сложный вопрос, я по ассоциации вспомнил своих, так сказать, антиподов — котенка-стилягу и того толстяка подхалима, с которым дискутировал на лекции.
Я встретился с этим жирным лицемером за несколько дней до своего отъезда в Херсон.
— А, Лапченко, привет! — начал он фамильярно. — Знаете, вы тогда подали мне интересную идею.
— Когда «тогда»? — проговорил я, не скрывая насмешки. — Когда Нечипор учил вас принципиальности?
— Ой, товарищ Лапченко, какой вы злопамятный, — льстиво замурлыкал он, вместо того чтобы обидеться или дать мне отпор с помощью когтей. — Я с вами хочу посоветоваться, а вы…
— Говорите! — Я склонил голову и опустил глаза, как всякий, желающий показать, что разговор ему неприятен.
— Хочу, товарищ Лапченко, сделать доклад на тему, которая должна заинтересовать и вас.
Я едва кивнул головой: продолжайте, мол, не тяните.
— О воспитании нашей молодежи.
— Как воспитывать подхалимов? — не сдержался я.
Он проглотил обиду и продолжал:
— Это будет лекция «Перевоспитание маменьких сынков — основная проблема для кошачьей молодежи».
Я вытаращил глаза.
— Я готовлю доклад на материале биографии котенка-стиляги, которого вы так справедливо критиковали на том памятном заседании, а также в беседе с его матерью.
— Как же вы собираетесь его перевоспитывать?
— Ну как? Поднять общественность, напрячь усилия, принять меры, словом…
Я смотрел на него с жалостью.
— А почему вы считаете эту проблему основной для нашей молодежи — ведь
— А почему у людей эта проблема занимает такое значительное место в художественной литературе? Разве у них так много маменькиных сынков? А сколько произведений о них! Даже есть песенка, в которой поется: «Биография начинается с двадцати четырех лет».
— Стало быть, вы видите, что люди ошибаются?
— Конечно.
— Так зачем же повторять их ошибки?
Он изумленно смотрел на меня несколько минут, потом в отчаянии покачал головой:
— Эх, будь я человеком!
— Что же было бы?
— Что было бы? Ого! Я написал бы кандидатскую диссертацию «Перевоспитание маменькиных сынков — основная проблема для нашей чудесной молодежи».
Я вообразил себе этого кота в облике человека — кандидата наук. Представительная фигура в сером коверкотовом макинтоше и фетровой шляпе, солидная походка, присущая лишь директорам предприятий и руководителям учреждений, и самодовольное лицо, от которого так несет снисходительностью, что хочется схватить такого типа за шиворот и повозить носом по полу, как нашкодившую кошку…
— О, будь я человеком, я бы далеко пошел, — продолжал мечтательно кот-подхалим.
И тут со мной что-то произошло. Неведомая сила подбросила меня и посадила на спину будущему кандидату наук, а мои когти и зубы вцепились ему в загривок.
— Приспособленец! Негодяй! Бездарность! — выкрикивал я, раздирая его шкуру когтями, пока он не вырвался. — Это еще не все! — орал я ему вдогонку. — Я еще приду на твою лекцию! Берегись!
Сейчас, вспомнив этот инцидент, я посетовал на свою несдержанность и, дав слово в дальнейшем держать себя в лапах, спокойно уснул.
В Херсоне мы с головой окунулись в работу. Но сначала о Херсоне. Вот это город! Вот где виды! Широченный Днепр в желтоватой зелени весенних верб, зеленые острова с золотым песком берегов, а вокруг синь воды, а над головою синь неба, а на горизонте мягкие, ласковые, теплые очертания зеленых зарослей. Это воспетые поэтами знаменитые Днепровские плавни! Мы с профессором во время посещения совнархоза не могли не выразить восторга перед местными красотами.
— Теперь наше задание, — сказал представитель совнархоза, — сделать такими же прекрасными и берега нашего нового моря.
Мы с профессором так обрадовались — ведь от берегов зависят рыбные запасы водоема.
— Каковые планы рыборазведения в вашей части нового моря? — спросили мы с профессором.
Херсонец презрительно махнул рукой:
— С нашей части мы должны взять в 1965 году всего семь тысяч центнеров рыбы.
— Это не так мало, — сказали мы. — Это семьсот тысяч килограммов!
— А вы знаете, — засмеялся совнархозовец, — что одно наше рыболовецкое судно, промышляющее сардину в Гвинейском заливе, привозит семь тысяч центнеров рыбы. Или, как вы говорите, семьсот тысяч килограммов! За один только рейс! А оно совершает в год шесть таких рейсов! А в 1965 году у нас будет свыше тридцати таких сейнеров! Ну?..