Записки солдата
Шрифт:
Всадники, каждый зацепившись ногой за стремя, волоклись за лошадьми, которые вскоре остановились и как ни в чем не бывало принялись щипать траву. Павло перевел дух и тут только почувствовал, как бешено колотится сердце. Торопясь, он собрал винтовки, снял с трупов шашки, маузер и наган, вынул из карманов документы. Связав коней поводьями, он вскочил на одного и галопом помчался вдогонку своему возу, звонко тарахтевшему вдали.
Тревога снова охватила его. На хуторе еще восемь бандитов и девятнадцать кулаков. Они не станут сидеть сложа руки… Но он вспомнил, что от Ёсипа уйти можно
Остановившись на миг и прислушавшись, Павло поехал вперед и скоро догнал лошадей. Кулацкие хутора здесь кончались, начинались луга, изрезанные на мелкие лоскутки крестьянских наделов, и Павло почувствовал себя спокойнее: можно не бояться пули из-за сарая или из-за куста.
Попалось, чертово кулачье!
Теперь никто из «гостей» Ёсипа не выскользнет! Павло представил себе, как будет распинаться их сосед Кот перед председателем комбеда, заверяя в своей любви к Советской власти, а он, Павло, сидя сбоку, будет улыбаться, слушать, а потом спросит: «А скажите, вы не помните, кто еще был на совете у Ёсипа в воскресенье?» Как передернется и покроется смертельной бледностью лицо врага…
Проклятые!
Немедля в упродком! Там всегда стоит отряд. До ночи можно успеть проехать тридцать километров.
Павло оставил на себе маузер, одну шашку, в кармане наган, остальное оружие сложил на телегу, привязал бандитских лошадей к своим и взмахнул кнутом.
А что, если кулаки уже вернулись домой? Разве они не понимают, что для них означает такой свидетель, как он? Из-за каждого тына, из каждого сада может прозвучать выстрел. Ведь дорога в упродком лежит через Мамаевку.
А может быть, в село уже прибыл отряд из уезда? И вернулся председатель комбеда? Вот хорошо бы! Павло вскачь пронесся по первым улицам и вылетел на площадь.
Здесь было так пусто и мертво, что Павлу стало жутко. Он увидел замок на дверях исполкома и перепуганного исполкомовского сторожа, осторожно выглядывавшего из-за палисадника.
— Дед Карпо! — крикнул Павло, и старик, услыхав знакомый голос, вышел. — Предкомбеда вернулся?
— Нет.
Павло подъехал к самому исполкому.
— А военком?
— И военкома нету. — Дед изумленно осмотрел вооруженного Павла и с подобострастной улыбкой спросил: — Говорят, на хуторах двести вооруженных, с самим Петлюрой во главе. Правда?
Павло сосредоточенно думал, молча глядя на старика, потом решительно приказал:
— Немедленно вызовите церковного сторожа.
Дед Карпо бросился через площадь и пять минут спустя уже возвращался вместе с дедом Омельком. Павло тем временем пересел на атаманского коня и с винтовкой в руке двинулся им навстречу.
— Созывайте народ! — крикнул он церковному сторожу.
— Как? — не понял тот.
— Как?! — во весь голос заорал Павло. — А вы не знаете — как?
— Это что же — в набат? Да? В набат? — уже испуганно переспросил сторож и, не ожидая подтверждения, побежал к колокольне.
Вскоре деревенскую тишину разорвали тревожные, торопливые удары колокола. Усталого до изнеможения Павла этот звон оживил, и он снова
Когда сбежались перепуганные крестьяне, он встретил их пламенными словами, которые способен произнести лишь тот, кто сам готов на смерть. И его слова, казалось бы такие обычные, дошли до сердец людей и заставили их забыть о своих мелких делах, подняли на бой, на подвиг.
Павло бросал короткие, рубленые фразы, рассказывая о кулацком заговоре, и чувствовал, что и он, и окружающие дышат единой грудью и живут единой мыслью.
— Революция в опасности! Кому дорога власть рабочих и крестьян — к оружию!
— К оружию! — раздался многоголосый ответ, и десятка три парней и мужиков вышли из толпы.
Среди остальных слышались сочувственные голоса:
— Перебить, пока не поздно!
— Всех до одного!
Павло только теперь вздохнул полной грудью, и остатки тяжкого беспокойства, которое не покидало его все время, исчезли окончательно. Он окинул взглядом тех, кто стоял вокруг, увидел несколько знакомых парней, которые, по его мнению, первыми должны были записаться в комсомол, вспомнил о своей несостоявшейся лекции и подумал, что теперь эти ребята вступят в комсомол и без лекций.
И вдруг из толпы раздался добродушный голос старого бедняка, который не пропускал ни одного спектакля и ни одного собрания в «Культпросвете»:
— Ну, дал сегодня лекцию! Молодчина!
1958
Харьков
Бочка
Петр Иванович, доктор филологических наук, сидел у стола и ощипывал утку. На столе, сбитом из простых досок и фанеры, среди рассыпанного табака лежали галеты, сахар, монография о языках палеоазиатских народов и кусок соленой рыбы. Ученый закончил ощипывать утку, бросил ее на кучу галет, дополнив этим красочный натюрморт, и вздохнул с таким облегчением, как вздыхают только дети после долгих и горьких слез.
Его лицо сразу утратило то слишком сосредоточенное выражение, какое всегда бывает при выполнении непривычной работы, и теперь вся его фигура выражала беспредельную тоску. Уже два месяца Петр Иванович живет в пустынной бухте Охотского моря, вдвоем с икрянщиком рыбного завода, человеком пустым, малокультурным, грубым, неспособным не только на высокие бескорыстные порывы, но и на то, чтобы понять такой порыв у другого. Их забросили сюда из районного центра на собаках, еще по зимнему пути. Волнуясь, ученый нетерпеливо ждал прибытия кочевников, чтобы начать исследование тонкостей их языка.
К тому же Петр Иванович перевел на орочский язык несколько рассказов русских классиков, но ему нужно было уточнить и проверить некоторые места, чтобы закончить перевод и этим, по сути, сделать огромного значения дело: приобщить орочей к бессмертным образцам русской культуры.
А тем временем он живет в обществе человека, которому боится не только прочитать свои переводы, а даже сказать о них, потому что уверен, что в ответ увидит презрительную усмешку или услышит какую-нибудь грубость.