Записки советского интеллектуала

Рабинович Михаил Григорьевич

«Артемий Владимирович не будет с тобой пить. Но сотню, пожалуй, даст», — подумалось мне.

Года через два все у нас и, пожалуй, не меньше — за рубежом были потрясены выступлением Лысенко, который заявил, что в биологии есть две взаимоисключающие школы; одну из них необходимо уничтожить, если понадобится — даже физически. Как оказалось, последнее и было целью Лысенко уже давно, когда он писал доносы на Вавилова.

Едва несколько месяцев прошло после этого знаменательного выступления, как мы узнали, что в Ленинграде последовало другое подобное же событие: Равдоникас заявил, что в археологии, как и в биологии, есть две взаимоисключающие школы: прогрессивная школа покойного ленинградского археолога Б. В. Фармаковского и реакционная школа московского археолога В А Городцова, опять же покойного. Борис Владимирович

Фармаковский и в самом деле был прекрасным ученым, однако, думаю, весьма удивился бы, привелись ему узнать, кто и что будет прикрываться его именем. До сих пор я задумываюсь над тем, почему Фармаковского (а, скажем, не Спицына) избрали знаменем этой готовящейся кампании. Наверное, потому, что Фармаковский был гимназическим товарищем самого Ленина, так что на него распространялась сень непогрешимости, расчет был прост и почти гениален — главное, совершенно в духе времени. Кроме того, весьма прозрачно намекалось, что вреден не так покойный Городцов, как его здравствующие ученики во главе с Арциховским. Думается, что имелся и еще один расчет, столь же тонкий: в ЦК археологией ведал П. Н. Третьяков, коренной ленинградец и соперник Арциховского, побежденный за несколько лет до того в открытой полемике с ним. Докладчик и его окружение рассчитывали, видимо, на поддержку Третьякова, а это было почти так же важно, как сень непогрешимости, если даже не более важно.

Успешно выступив в Ленинграде, археологический Лысенко вот-вот должен был прибыть к нам в Москву на специальное заседание ученого совета. Готовясь к этому заседанию, читая ленинградские стенограммы, мы видели, что Равдоникас отнюдь не одинок. Вокруг него угадывалась плотная кучка, среди которой более явственно выделялась мрачная фигура Каргера. Каргер даже выступил с резкими нападками на Воронина, обвиняя его в реакционном любовании стариной. Держались ленинградцы дружно: лишь иногда проскальзывало словечко, что нельзя, мол, противопоставлять Ленинград Москве, что не важно, какой именно город: приверженцы обеих школ могут быть где угодно. И в этом чуялась двоякая тенденция — расколоть москвичей (дескать, и среди вас могут найтись правоверные — только покайтесь и сожгите то, чему поклонялись) и припугнуть рядовых ленинградцев (и вас можно обвинить в городцовской ереси). И это тоже было совершенно в духе времени, как, впрочем, и вся кампания была ультрасовременна. Положение осложнялось тем, что в Москве были и недавние ленинградцы: Пассек, Воронин, Шульц, Чернецов. Как они себя поведут?

Словом, от предстоящей сессии ученого совета ничего хорошего ждать не приходилось. Шел печально знаменитый 49-й год.

И вот настал день от дней.

Нужно ли говорить, что Равдоникаса слушали затаив дыхание, боясь пропустить слово, интонацию. Говорил он, как всегда, ярко, темпераментно, убежденно. Не повторял слово в слово своего ленинградского доклада, говорил меньше о Городцове, больше — об Арциховском. В центре внимания оказалось «Введение в археологию», где выявились прежде всего притупление классовой ненависти, а затем уже формализм и проклятое Артемьево эстетство. И, разумеется, космополитизм (впрочем, тогда этот термин не получил еще специфического оттенка пятидесятых годов): почему так превознесен, например, римский плуг? Конечно, не остался без внимания и формально-типологический метод: он был приравнен во всех отношениях к вейсманизму-менделизму-морганизму. Все это было облечено в очень четкие, заостренные фразы, разившие прямо как кинжалы.

Наши корифеи, кажется, еще не знали, как себя вести под этим огнем. Выступил Блаватский с пространными похвалами Фармаковскому. Киселев произнес длинную критическую речь ни о чем, как он хорошо умел делать. Из молодых говорил Монгайт — тоже как-то неопределенно. В перерыве ко мне подошел Жора Федоров:

— Слушай, что все уши развесили! Давай огрызнемся как следует! Покажем Равдоникасу, что не испугались его! Я записал тебя на послеобеденное заседание.

— Да я не хотел выступать. Тем более — впереди старших…

— Что ты! Ты же председатель местко-ома! И думать нечего! Тебе дадут слово вскоре после начала, так что готовься.

И я устыдился. Настал, видимо, час, когда надо сказать, что думаешь. Признаюсь, я не знал еще в полной мере, чем такая откровенность тогда кончалась.

Когда дали слово, начал даже с

шутки: вот-де за обедом взял «Введение», чтобы посмотреть, чем эта книга так плоха, как говорит докладчик, и вот — не нашел тех страшных грехов. Книга как книга. Заострена. В частности — против норманизма. Значительно слабее, чем защита учителя, оказалось мое контрнападение: оно было построено по принципу «а ты кто такой?» (норманизм Равдоникаса выступал достаточно ясно, что называется, лежал на поверхности). Восприняли меня, кажется, доброжелательно и даже с каким-то облегчением: все же первый сказал понятно, что не согласен с докладчиком.

Потом говорил Жора — и мы с ним во всем соглашались, что редко бывало обычно. И состоялась дискуссия: Равдоникасу возражали многие, вспоминали его собственные ошибки, так что Арциховский мог сказать: «И этот человет еще хочет чему-то нас учить!» Били и по тем, кто хотел бы остаться в тени. Помню яркую речь Воронина против Каргера.

В общем, мы сбили нашего Лысенко с позиции. В заключительном своем слове Равдоникас говорил уже, что его не так поняли, что он и не думал о взаимоисключающих школах, а лишь стремился вскрыть недостатки науки — для ее же, конечно, пользы. Персонально никому не отвечал, кроме Арциховского. Третьяков, заключая, еще раз подчеркнул, что не может быть и речи о каких-то двух школах, что все мы принадлежим к школе Марра. И пожурил Арциховского за резкие слова о Равдоникасе.

Можно сказать, что игра эта кончилась вничью. Теперь-то я понимаю, что попросту ЦК не хотел в тот момент новой волны: чуть раньше или чуть позже Равдоникас и его присные могли бы одержать и решительную победу, невзирая на наш с Жорой щенячий визг.

А теперь мы удостоились одобрения старших. Блаватский (единственный раз за всю мою жизнь!) подарил мне свою книжку [141] .

— М-м-м — доогой, мне особенно пвиятно сдевать вам этот м-м-м — подавок в знак того, что нам — стаушим отвадно — м-м-м — видеть в моодых такой — м-м-м — запав. То есть что мы — м-м-м-недаом на вас надеялись еще в студенческие ваши годы.

141

Возможно, речь идет о книге В.Д. Блаватского «Искусство Северного Причерноморья античной эпохи» (М., 1947).

И где-то в углу лестничной площадки Артемий тайком крепко пожал мне руку, пробормотав:

— Бладодарю!

Тогда мне все это было, разумеется, очень приятно, но немного отравлял привкус какой-то стьщливой таинственности. Ах, они были много умнее меня и знали, что все может еще по-разному обернуться и для них, и для меня.

Итак, ничего не изменилось как будто, только вскоре Третьяков ушел из аппарата ЦК (он этого очень хотел и добивался).

А Равдоникас приезжал, правда, еще в Москву с научными докладами, но как-то изменился, стал еще больше пить и даже выступал совсем пьяным, иногда нес чепуху, но все достойным образом этого не замечали.

Через год, приехав в Ленинград, я был поражен: все, с кем я ни встречался, едва поздоровавшись, начинали говорить о том, какая сволочь Равдоникас. Такого дружного осуждения я никогда еще не замечал. Оказалось, что виной всему — те же равдоникасовские пороки: пьянство, самоуверенность, безволие, обернувшееся какой-то безудержностью. Общеизвестно было, что Равдоникас не только крупный ученый и отчаянный пьяница. Он был еще и признанный донжуан. Но о последнем говорили шепотом. И вдруг заговорил во весь голос… сам Равдоникас.

Однажды на каком-то вечере, где собрались археологи и искусствоведы, он, по обыкновению в сильном подпитии, угостил почтительно молчавших коллег, среди которых были и мужчины и дамы, длинной речью. Речь была обращена к дамам, точнее — к тем дамам, с которыми оратор был близок, а их среди присутствовавших оказалось немало. Равдоникас обращался к каждой по очереди (не знаю уж, какой он избрал порядок).

— Ах, дорогая Имярек (оратор называл настоящие имена), я с наслаждением вспоминаю то-то и то-то! Как вы были трогательно стыдливы, милая, в тот вечер! — И т. п. — А вы, глубокоуважаемая Игрек! Я даже не могу понять, как вы меня избежали в эту буйную весну… Ах, у вас был тогда этот старикашка! (А «старикашка» тоже присутствовал, и все знали, что речь о нем…)