Записки советского интеллектуала
Шрифт:
— Конечно, было мне скверно. Товарняк набит ранеными. Жарища. Воды нет, а жажда чертовская. На каждой станции входит белый халат: «Товарищи, кто слабо себя чувствует — выходите!» Нет, думаю, шалишь! Слова не скажу, пока до Москвы не доеду. Аж в глазах темно. И вот — здесь, — рассказывал нам Коля.
Больше тогда увидеться не пришлось: его отправили с батальоном выздоравливающих на запад. Но вскоре он очутился на востоке. Настал тот проклятый октябрь, когда немцы подошли к самой Москве. Зимой в насквозь промерзшем университете я получил от Сказкиных письмо из Ашхабада. Белла с двумя детьми еще в июле эвакуировалась на Урал. «Коля в Канаше, — писал Сергей Данилович. — Как навалилась
Казалось, эта жестокая зима никогда не кончится. Но весна все же настала. Как-то в апрельское воскресенье я возвращался с занятий всевобуча. Помнится, весь в грязи (мы ползали «по-пластунски»). В углу огромного двора меня окликнул Коля. Был он худ, высок, аккуратен, но обмундирован неважно: шинель слишком длинная даже для него, шапка почему-то круглая, а не ушанка.
— Я теперь курсант школы МГБ.
Невесело рассказал, как это случилось.
— Понимаешь, в Канаше построили нас, и какой-то начальник скомандовал: «Кто имеет семилетнее образование — шаг вперед!» Ну, я все-таки кончил четыре курса истфака — значит, семилетку имел — вот и сделал шаг вперед. И теперь, пойми, когда все это кончится, другие вернутся к своей гражданской работе, а я никогда не вернусь: у меня будет специальное образование. Служить придется всю жизнь.
Никого родных у Коли в Москве тогда не было, и на побывки он приходил ко мне.
— Чему тебя там учат? — спросил я однажды.
— Учат, как тащить и как не пущать, — ответил он мрачно.
И все реже я видел улыбку на его лице, хоть и раньше она появлялась не часто. Иногда мы не то что ссорились, а как-то совсем не понимали друг друга и раздражались. В газетах опубликовали новую форму с погонами. Солдатская гимнастерка без карманов. Я удивился: до того рядовые носили гимнастерки с нагрудными карманами. Но еще больше удивило меня то, что Коля, который сам всего полгода как вылез из такой гимнастерки, вдруг вскипел:
— А зачем ему карманы? Ох, сколько еще в тебе этого…
Он так и не сказал, чего во мне еще слишком много.
Коля кончил школу и получил первое офицерское звание, но на золотые, с голубым просветом, погоны — сразу три звездочки. В армии это означало бы старшего лейтенанта, а в войсках МГБ тогда и младшие лейтенанты носили три звездочки.
Служил пока в Москве. Бывал у нас по-прежнему часто. Как-то пришел с целым тюком вещей: просил передать с оказией Белле на Урал. Сказал, что передал бы сам, но уезжает в командировку.
— К партизанам поехал, — шепнул мне уже в дверях. И в первый раз с тех пор, как он попал в эту проклятую школу, я был рад и горд за моего друга, хоть и побаивался за него. Но вскоре Коля вернулся и начал работать обыкновенным «опером».
— Тебе-то хорошо. А я вот завтра опять буду спрашивать: «Так зачем же вы?..»
— Колька, а разве так много теперь среди наших шпионов?
— Будь уверен — хватает!
Единственный раз рассказал «случай из практики» (наверное, потому, что необычный). Молодой, помнится, одинокий инженер, бывавший много раз за границей в те годы, когда там уже бушевала война, решил учесть тамошний опыт и избавиться от голода. Сделал серьезные запасы и хранил их у себя в комнате по всем правилам. Но не учел, что живет в коммунальной квартире: соседи, конечно, на него донесли.
— Понимаешь, он ведь не сделал ничего противозаконного. Не знаю, как с ним и быть. И меня, когда я пришел, угостил рейнвейном, итальянскими сардинами…
Не знаю, чем именно это кончилось, но, конечно, Колино начальство знало, как поступить и в этом случае.
Вернулись из эвакуации Сказкины, а вскоре и Белла с дочкой Наташей (сын их в эвакуации
По окончании войны Колю, как он и ожидал, оставили «в кадрах». Попытки хлопотать (довольно, впрочем, робкие) были пресечены решительно: «Служишь сейчас в Москве, звания идут, оклад, как положено. И будь доволен. Можешь попасть от Москвы далеко».
— Ия, конечно, перестал шебаршить.
Звания действительно шли. Теперь Коля — полковник. Удалось, видимо, уйти и от «оперативной работы». Но система была все та же. И она страшно меняла человека даже при его бесспорной порядочности и доброте характера. Я не знаю Колиных дел, но уверен, что он не мог совершить подлого поступка ради карьеры или жирного куска. Значит ли это, однако, что на его совести не лежит что-то жестокое и страшное? Первые годы он очень мучился. Белла говорила, часто стонал во сне. Но, думается, никогда не сомневался в том, что «так надо». Иначе вряд ли он мог бы прожить. А если бы проявлял еще и инициативу — наверное, дослужился бы до генерала.
Теперь мы не видимся годами. Лет восемь назад я вдруг узнал, что умерла Белла, буквально сгорела в два месяца: рак. И похоронили уже. Я позвонил Кольке, и он, как в былые времена, пришел ко мне — человек человеком. Горе, конечно, равняет всех.
— Понимаешь, вернулись мы с похорон. Сережка мне и говорит: «Если ты, папа, теперь женишься — уйду из дома!» А я ему: «Успокойся, я пока жениться не собираюсь!»
Женился он лет через шесть, уже имея внуков. С новой женой я не знаком.
И вот мы сидим с Сергеем Даниловичем на современной, пестро раскрашенной скамеечке, не спеша беседуем.
Вера Владимировна чувствует себя не плохо, да и не хорошо. Коля все работает. Много, как всегда. Жена у него симпатичная. У Наташи уже трое детей. Правнуки, значит. Очень толста! Это какая-то болезнь. А про Сережу вы, наверное, знаете?
Да, я знал про Сережу. Он поступил на истфак, но вскоре, как мне сказали, «попался с самиздатом». Хлопоты деда не помогли. Парня исключили с «волчьим билетом» (если употреблять это устаревшее выражение).
— А что с ним теперь?
— Призван. Служит. И добро бы в строю — так нет, в каком-то строительном батальоне. Что за порядки такие, Миша? Работа тяжелая, сами понимаете, — стройка, а у него сердце больное: в детстве перенес ревмокардит. Если виноват, так уж наказали бы по суду, а то так вроде и действительная служба, а по существу — то же наказание. Я уж писал всюду — и самому министру, маршалу Гречко. Была еще комиссия, и представьте, признали его годным. Что же это — каторга? Я подожду, да и еще, пожалуй, напишу Гречко.
— А девочки как ко всему этому относятся?
— Наташа с Леной? Очень его жалеют, письма пишут, ездили вот недавно повидаться. А Коля — никогда. Что он так суров к сыну! Знаете, Миша, это даже жестоко как-то. Ведь кто не ошибается!
Давно уж простились мы с Сергеем Даниловичем, а я все возвращаюсь мыслью к трем поколениям этой семьи. Умный и хитрый, очень культурный, тонкий человек сумел, оставаясь беспартийным, прожить и даже выдвинуться при Сталине. Держал дома над рабочим столом его портрет, но, думается, не разделял его политики и, кажется, никого не предал. Наши «левые» (разумеется, для того времени) разговоры у себя дома не пресекал и не спорил с нами. Но Кольку, при его прямолинейности, как мог он воспитать иначе, чем в самом правоверном сталинизме?