Записки старого киевлянина

Заманский Владимир

И все эти дни наша семья не переставала изумляться поставленному диагнозу и тому, как удачно проходило лечение.

Уходя, доктор сделал вид, что не заметил как мама вложила ему в руку гонорар, но тут бабушка, трепеща и волнуясь, задала непредусмотренный вопрос:

– Доктор, скажите, что делать, что он так плохо кушает?

– Какой вздор!
– ответил доктор.
– Не хочет есть, и не кормите. Сам попросит. Давайте ему простую пищу. Например, кислую капусту. Ты любишь кислую капусту?
– обратился он ко мне, и я, опять умирая от страха, сказал на всякий случай

«Да».

Это была ложь. Кислую капусту я ненавижу.

Прошло очень много лет. Однажды известный киевский искусствовед профессор Дмитрий Горбачев взял меня в гости к известному коллекционеру картин Давиду Сигалову. Это был тот самый доктор, но на сей раз вовсе не строгий. Он со смехом выслушал рассказ, который только что прочитали вы, потом поговорил с профессором на профессорском языке об украинском авангарде и «Мире искусства», и я понял, почему доктор Сигалов носил такое убогое пальтишко и куда шли его гонорары. Второго такого собрания живописи в Киеве, говорят, не было.

После смерти Давида Лазаревича его коллекция, по его воле, перешла в Киевский музей русского искусства

ЛЮДИ ИЗ КОММУНАЛЬНЫХ КВАРТИР

Часто приходится слышать, что, мол, в годы войны люди были добрее, отзывчивее, делились последним. Это не совсем так. Война измотала и измучила всех, и я много раз видел, как в длиннейшую очередь не пускали ребенка, отлучившегося на минутку. «Но я же вот за этим дядей!» - плакал ребенок. Тетка, стоявшая за ним, отвечала, глядя в сторону: «Ничего не знаю. Нечего туда-сюда бегать».

Сегодня я понимаю эту женщину. Хлеб, за которым она стояла, мог в любой момент кончиться, а дома ждали голодные дети.

Мы, мальчишки, старались не ходить мимо госпиталей - боялись раненых. Они могли угостить яблочком, но вполне могли и огреть костылем. Сегодня я тоже понимаю, что значило для молодого и крепкого парня на всю жизнь остаться калекой. Тут весь мир возненавидишь.

В коммунальных квартирах то и дело вспыхивали скандалы между соседями из-за ерунды. «Я три дня была в селе! Почему я должна платить за свет столько же, сколько она?» Речь шла о пятнадцати копейках, но люди были настолько издерганы, что нервы то и дело сдавали.

И все же сделать людей зверьми не могла даже война.

Сейчас уже все забыли такое словосочетание: «Закон от 5 августа». А тогда оно было у всех на устах. Согласно этому закону, фронтовики и их семьи имели преимущественные права на жилплощадь, которую занимали до войны.

Мы вернулись в Киев вскоре после освобождения. Но наши две комнаты в коммуналке уже заняли старики-родители капитана дальнего плавания Жоржа Калиновского. Жорж был чудо как хорош в своем черном мундире. На моего отца-летчика тоже оглядывались женщины, что вызывало у мамы когда гордость, когда ревность.

Вернувшись домой, и ожидая, когда подействует закон от 5 августа, мы поселились у соседки тети Аси в ее комнате, где она жила с сыном. Комнату пришлось разделить ширмой.

Приехав с фронта «на побывку», отец взял наше барахло

и самое главное - кровать и понес в наше довоенное жилье. Но тут на его пути встал Жорж. Два офицера, звеня орденами, стали толкаться у дверей. Один пытался запихнуть кровать в комнату, второй пытался эту кровать выпихнуть.

Соседки смотрели и вздыхали: дескать, таким молодцам водку бы за одним столом пить, а война вон что натворила…

Не помню, и уже не у кого спросить, что было дальше. Но помню, словно это было вчера, как очень долго мы жили вместе с Калиновскими - мы в маленькой комнате, но отдельной. Они - в большой, но проходной.

Сказать, что мы подружились - было бы мало. Мы породнились.

Старик Калиновский, член партии с 1905 года, в первую революцию был «боевиком». Однажды, чистя револьвер, он спустил курок, не заметив, что в стволе оставался патрон. Пуля попала в кафельную печку, вернулась обратно и рикошетом выбила стрелку глаз.

О революции и своей боевой юности дедушка не рассказывал ничего, но бабушка Калиновская много рассказывала, как они жили на Дальнем Востоке, там было много китайцев, они ели то, что православный в рот бы не взял. Рассказывала, как маленький Жоржик мечтал стать моряком. Ему надели новенький матросский костюмчик и, выйдя на улицу, Жоржик первым делом лег в лужу и «поплыл».

Шел 44-й год, до конца войны было далеко и с фронта все еще приходили похоронки. У матери был удивительный слух. По тому, как я звонил в двери, она уже знала, что несу «двойку» и по звонку почтальона догадывалась, что за почта у него в сумке.

Но почтальон вдруг вообще перестал к нам ходить. Шла неделя за неделей, а от отца никаких вестей не было. Всю войну за исключением того времени, когда он выходил из окружения, отец писал домой регулярно. И вдруг умолк. Глядя тогда на мать, я впервые понял, что значит почернеть от горя.

Как-то вечером мы сидели и молчали в нашей маленькой комнате. Дверь к Калиновским была почему-то закрыта. Как вдруг без стука ворвалась бабушка Калиновская с картами в руках. «Гляди, дочка!
– кричала бабушка матери.
– Я на тебя карты раскинула. Смотри, вот видишь: вести! Тебя ждут хорошие вести!»

Мать не успела и рта раскрыть, как раздался звонок. В дверях улыбалась «почтальонша». Все это время она чувствовала себя в чем-то виноватой: люди так ждут письма, а она не несет. На этот раз в ее руках было несколько писем с разными датами, но все от отца.

Мне повезло. В моем классе у половины ребят отцов не было.

«ВАМ БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА…»

«Вам барыня прислала сто копеек, сто рублей. Что хотите, то купите, «да» и «нет» не говорите, черного, белого не называйте. Вы поедете на бал?» Глупый ребенок отвечал «да» или «нет» и немедленно проигрывал. Умные дети отвечали «поеду», после чего немедленно следовал каверзный вопрос: «А в какой карете - черной или белой?» Интервью продолжалось, пока испытуемый не произносил одно из четырех роковых слов - да, нет, черное, белое.