Записки странствующего энтузиаста
Шрифт:
– Вот тут я пролетаю огромное расстояние и возвращаюсь в сегодняшний день, который когда-то, в восьмом классе, был моим будущим.
Он опять долго молчал, а потом спросил традиционно:
– А когда вы находитесь в прошлом, вы меняете в нем что-нибудь и тем влияете на будущее? Брэдбери, например…
– При чем тут Брэдбери? Я ведь не сегодняшний туда попадаю! Я просто молодею и делаю те же глупости.
– Зачем же летать?
– Чтобы на этот раз исследовать глупости, и возвращаться, и влиять на будущее. Любое исследование — это исследование
– Верно, — сказал он. — Иначе глупости повторяются… Но ведь в принципе можно узнать и будущее, — воскликнул он. — Пролететь огромное расстояние, немножко за это время постареть, узнать будущее. Потом вернуться в настоящее.
– Можно.
– Почему же вы этого не делаете?
– Потому что увижу будущее, которое сложится без моего участия. Я уже там бывал и все видел. Теперь я хочу придумать, как на него повлиять. Опыт черпается в прошлом, а влиять можно только на будущее, Брэдбери ошибался.
Он вздыхал, вздыхал, потом сказал печально:
– Значит, после восьмого класса вы уже знали, что будет война. Почему же вы на нее не повлияли?
– А как?
– Верно… Чем может повлиять мальчишка?
– Прошлый мальчишка не мог. А нынешний — узнает то, что я сейчас для него придумаю. Если придумаю…
– А ну рискнем… — сказал он.
Он встал, остекленел с вытаращенными глазами и бревном упал на пол. Еле откачали.
– Я хотел передвинуться на миллиметр, — сказал он.
– Вы забыли, что это надо делать со скоростью света.
– Ах, да… — сказал он. — Я забыл… А как вы это делаете? Хрен я ему окажу.
– А возвращаясь, надо одолеть огромное расстояние, — говорю. — На Земле такого нет.
– Вот! — воскликнул он. — Вы пришелец!
– Да ни в коем разе, — говорю. — Пришельцы еще не прилетали.
– Ну ладно, — сказал он разочарованно. — Не надо… Не очень-то и хотелось… Так, может, вы доктор и есть?
– Если придумаю — буду.
– А что? Намечается идея?
– Так… Кое-что… — говорю. — Надо проверить.
– Ну хоть намекните… В какой области?
– Уже намекал… Область гигантская, — говорю. — В ней гигантский опыт поведения, который совершенно не берут в расчет.
– Что же? Наука?
– Что вы, что вы! — говорю. — Как раз ее опыт только и учитывают. Нет, — говорю, — искусство. Опыт искусства не учтен. Потому что, хотя наука и искусство по закону равны, но наука гораздо равнее.
Дорогой дядя, после этого мы расстались. И больше в этот день он не появлялся. Не наделал бы чего.
Этот Субъект, конечно, понял — чтобы вернуться из прошлого, а тем более залететь в будущее, нужны такие расстояния, которых на Земле нет. Но откуда я их беру и как я это делаю, я ему, конечно, не сказал. Эдак любой подонок начнет целенаправленно влиять на будущее. В гробу я видел такое будущее.
Дорогой дядя, этот Субъект — мой союзник, но, конечно, и он не понял моего открытия. Потому что они здесь думают, будто память — это вроде магнитной записи.
Они не знают, что передвигаться со скоростью света на микрорасстояния, на расстояния, равные электрону, это значит — вспомнить свое прошлое.
Он не понял, что, когда мы вспоминаем свое прошлое, мы на самом деле там бываем.
Дорогой дядя!
…Когда еще мы жили на Буцефаловке, там рассказывали давнюю байку, которую кто-то где-то прочел. Все хоть и не верили, что это было, но не могли от этой истории отлепиться и рассказывали, рассказывали… И она стала буцефаловской байкой.
Будто при феодализме жила королева, которую народ любил за доброту, а ее хищник-муж за это, конечно, не любил. Уж он лажал ее, лажал, зверел-зверел, а все без толку. Любил ее народ. Тогда король за это за все приказал ей проехать голой по городу — чтоб опозорить. Самолюбивый был. А она видит, что он дошел — не повесилась, а пожалела его. Содрали, значит, с нее одежонку и усадили на лошадь, а она распустила волосы и прикрылась как могла.
А когда она поехала по городу, то улицы были пустые. И все ставни закрыты. Народ ушел в свои квартиры и схлопнулся. И выразил свое презрение к королю, любовь к бедной королеве и свое непокорство — ему видней, кого любить.
И король умер от зубовного скрежета. Потому что уровень шума, производимого его зубами, превышал возможности его же черепа.
– Не лязгай, — говорила Буцефаловка. Почему я это вспомнил?
Дорогой дядя, что я знал о своей жене? Да ровно ничего. Я даже не знал, откуда она взялась. До того, как в лифте чужого дома она сообщила, что хочет от меня ребеночка, я и видел ее два раза. Первый, когда я тащил ее по шоссе на кровати, потом вместе с автомобилем, а второй — на пляже, когда этот тип объяснил, что она женщина. И еще я узнал, что она жила на даче, на которой празднуют юбилей. И все.
Я ее ни о чем не расспрашивал. Я ленив и не любопытен. И точка. Но я увлекающийся и любознательный. А эта пара понятий — оппозитна к первой. Знание я люблю, но если ради знаний надо кого-нибудь пытать, то это мне не любо, и я обхожусь. А если я увлечен, то лень куда-то улетучивается, и мне не надо заставлять себя действовать, а, наоборот, надо удерживаться.
Однажды пришел этот тип, с которым я ее увидел первый раз, разыскал нас как-то и спросил:
– Неужели у вас нет интереса к ее прошлому?
– Ни малейшего, — сказал я и продолжал жевать белковую булку, от которой не толстеют.
– А от кого она ушла? Вы знаете?
– Так ведь ушла, — говорю.
– А я кто такой? Вы знаете?
– Пусть это останется вашей тайной, — говорю.
– Но послушайте…
– Зачем?
– Но ведь нельзя же так жить, ничего о ней не зная!
– Все-таки зачем вы пришли, — говорю, — или какой сукин сын вас прислал?
– Я пришел вам сказать, что она не женщина.
– А кто же?
– Биологический робот, биоробот.