Записки странствующего энтузиаста
Шрифт:
– А тем более производить его…
– Из чего?.. — говорю. — Ты вспомни…
– Наивный ты человек, — говорит она. — Дороже нет ничего… Вся земля из него состоит.
– Ну уж… — говорю, — вся.
– Земля была глыбой льда, которую гравитация пригнала на орбиту… А когда растаяла — развилось живое… И у всего живого есть рибосома. …Вся суша — есть отходы живого… А что такое отходы? Вот то-то.
– Слушай, а правда, говорят, что в живом эволюционирует все, кроме этой рибосомы?
–
– Слушай, откуда ты все это знаешь?
– Так тебе и скажи… Ладно, я с твоим Громобоевым оказалась в одной компании. Там много спорили. Это было в тот вечер… Помнишь? Когда в лифте все вдруг решилось… И про рибосому он мне рассказал.
– Тогда понятно, — говорю.
– Что тебе понятно? Есть две теории происхождения жизни. Одни считают, что жизнь самозародилась на Земле, другие — что космос наполнен спорами… Громобоев сторонник второй теории — Панспермии… Это он почему-то советовал родить мне от тебя нашего сыночка. Ты против?
– Я?!
Ну, биоробот! Ну, мать моего ребенка!
– Знаешь, — говорю, — действительно, пора идти к Громобоеву.
– Кто он тебе? — спрашивает она.
– Старый знакомец. Потом я спохватился.
– Прости, — говорю. — Старый незнакомец. Про него много фантазировали. Знал ли я, как все обернется, дорогой дядя?
Дорогой дядя!
Громобоева я нашел под кустом красной смородины.
Приближался полдень, и он готовился поспать возле серого переносного телевизора. Ну, расцеловались. Ну, то, се…
Громобоев, Сапожников… Жизнь разносила нас в разные стороны, потом изредка сводила опять. С Сапожниковым я уже встретился, а как себя чувствует Громобоев? Как он? Мы не виделись лет шесть. Ну, то, се, я его спрашиваю:
– Как ты думаешь, люди достигнут бессмертия?
Он раскатал на траве одеяло, которое еще лет двадцать назад было совсем новым, и улегся в тени красной смородины. Возле муравьиной кучи. Но я видел, что муравьиная трасса проходит в стороне.
Он болтанул в воздухе часами «сейко-самовзвод», и они пошли. Стрелка показывала полдень. Так он заводил свои часы.
– Мало трясешь, — сказал я, зная эту марку. — С одного раза они останавливаются через час.
– Тогда я переведу стрелку обратно на двенадцать — и до завтра, — сказал он и сладко, предвкушающе зевнул.
– А остальное время что будут делать твои часы?
– А зачем мне остальное время?
«Вот как!» — подумал я и тут же забыл, о чем подумал.
Я сам умею наводить сон на кого хочешь, но Громобоев был вне конкуренции.
– Ну что тебе? — спросил он. — Хочешь — поспи часок. Потом смородину будем есть. Кислая…
Я тупо, почти засыпая, повторил свой вопрос.
– Достигнут люди бессмертия?
Он
– Уже достигли, — сказал он.
Я мгновенно очнулся. Сон — как рукой.
– А почему мы о них ничего не знаем?
– Они помалкивают, — сказал он из-под панамы. Это был ответ ответов.
И засвистел. Сейчас захрапит. Вот гад!
Чтобы не дать ему заснуть, я включил телевизор. Громобоев не любил, когда его будят. Я знал это. Но ведь по знакомству.
Он пожал плечами. По телевизору опять бушевала демонстрация. Я уже жалел, что включил. Но он упорно смотрел на телеэкран.
– Кто это? — спросил я. — О чем они?
– Это Эллада, — сказал он. — Демонстрация у Пирея.
Эллада… Эллада… Эллада… Дом сердца моего. Все правильно. Потом показали наводнение. Я как-то не придал этому значения. Вообще не принято придавать значение громобоевским словам. Но потом они прорастают.
– Ну, тогда ты можешь сказать, для чего искусство? — спросил я, перекрывая шум наводнения и рев лихого дождя в телевизоре.
– Оно рождает гениев, — сказал он.
– И все?
– Тебе мало?
Я подумал — все станут гении. Девальвация гениев. Какой ужас. Неужели и я захотел привычного дефицита? Да вроде нет. А все же как-то скучно — все гении.
– А как гениям живется? — спрашиваю. — Сладко? Горько?.. Если гений, как ты утверждаешь, это не сверхчеловек, а сверхчеловечность, то его жизнь — пытка… Или у них, у гениев, нет проблем.
Он с трудом приоткрыл слипающиеся глаза.
– У них свои проблемы, — сказал он, отводя глаза куда-то в сторону.
И я увидел, как там, вдалеке, где помещался дачный поселок, в котором я когда-то жил у Кристаловны, и недалеко от дачи ее мужа, взорвался холм. «Неужели?» — подумал я и постарался тут же забыть об этом. Он заснул, как отрубился. Я на цыпочках пошел прочь. Ах ты Громобоев!
На стоянке такси я сел в машину. Шоферы что-то громко обсуждали.
Когда я проезжал мимо бывшего холма, таксист быстро поднял стекло и изолировался от окружающей среды.
В том месте, где был холм, зияла огромная яма, и суетились люди в противогазах. Из окрестных строений разлетались личные машины.
– Коллектор рвануло, — сказал таксист. — Год не чистили… Паразиты… Вонь до неба.
– Ну что твой Громобоев? — спросила меня по возвращении мать моего ребенка.
– Когда я рассказал Громобоеву о муже Кристаловны и попросил придумать, как с ним бороться, Громобоев ответил: «Ладно».
И я стал хохотать, прямо закатываться — так я веселился.
– Что ты все хохочешь? — спросила меня мать моего ребенка.
– Я начинаю бороться за мир своими средствами, — говорю. — Что я, рыжий?