Записки уцелевшего (Часть 1)
Шрифт:
Юша Самарин подарил мне свою старую гимназическую шинель, а вместо форменной фуражки - громадный темно-синий французский блин с красным помпоном наверху. Помпон этот я тотчас же оторвал, но все равно вид у меня, да еще в огромных валенках, даже для того времени был нелепый. К тому же иные прохожие усматривали во мне классового врага, дергали меня за блин и за шинель и кричали: "Недобитый барчук" или "Карандаш". До революции карандашами называли гимназистов за их узкие внизу шинели. Это прозвище мне казалось очень обидным.
И еще я обижался из-за сшитого матерью холщового, с синей каемкой, мешка, в котором носил учебники. Мои одноклассники говорили, что я его стащил из уборной. Однажды я попытался умолить мать купить мне ранец, она с дрожью в голосе ответила,
А вот из-за чего я совсем не обижался, так это из-за своего прозвища. Все учителя и все ученики имели прозвища, и на всех на них наши доморощенные художники рисовали карикатуры мелом на доске, на бумажках, в специальных альбомах. И прозвища эти - добродушные, без насмешки - либо относились к характерной черте лица или фигуры, либо к происшествию, случившемуся с данным учеником.
Меня называли Князем и рисовали в короне сидящим на ночном горшке, вытянув длинные ноги. А впрочем, кроме меня были в гимназии еще титулованные: граф Ростопчин, князь Кропоткин, князь Гедройц. Таким образом, в гимназии я не чувствовал себя белой вороной из-за своего происхождения.
А плохая одежда угнетала меня ужасно. Уже в восьмом классе как-то окружили меня мальчики и начали говорить, правда, достаточно деликатно, чтобы я убедил своих родителей купить мне одежду получше: вот и девчонки морщатся, глядя на меня. Да, Шура Каринский хуже меня одевается, но его отец пьяница, зарабатывает мало. Мне было очень горько слушать сочувственные речи, но я молчал.
Об этом разговоре я рассказал родителям. Мать продала серебряные ложки, а мне купили более или менее приличный френч, брюки, пальто. С того дня для сохранения складок на брюках я каждый вечер клал их себе под матрас.
В квартире, кроме нас, одну комнату занимала почтенная вдова, бывшая каширская помещица - Бабынина Елизавета Александровна. С первых же дней она близко сошлась со всеми нами, по вечерам приходила пить чай со своим сахаром и вела нескончаемые беседы о добром старом времени с бабушкой, с дедушкой и их гостями, которые являлись почти ежедневно. С нею я очень подружился и за небольшую плату - три миллиона рублей мешок - носил ей из сарая дрова, а иногда читал вслух стихи символистов.
Самовар ставила няня Буша, и по рассеянности иногда без воды, отчего он несколько раз распаивался. На ее обязанности было жарить и молоть для кофе рожь, но она, поставив противень на плиту, забывала его, и тогда ужасный чад распространялся по всей квартире.
Дни рождений и именин у нас неизменно соблюдались, иногда звали гостей. И всегда няня Буша пекла пирог из размоченного черного хлеба с изюмом, называвшийся "шарлоткой". Дня за два до торжества она подходила к матери и с дрожью в голосе просила дать указание тете Саше выдать из семейной кассы денег на покупку фунтика изюма и полфунтика сахарного песку. Эта шарлотка нам казалась божественно вкусной.
Года через три с очередным распаянным самоваром произошла неприятная история: мой отец, обычно сдержанный, повысив голос, начал упрекать няню Бушу, она расплакалась, начала говорить: "Я вам в тягость",- и выхлопотала место в богадельне. Мой отец просил у нее прощения, мы все умоляли ее остаться, были очень расстроены. Она все равно от нас ушла. Когда в 1928 году она скончалась, мы всей семьей ее хоронили.
7.
Гости были все те же, кто "во времена деспотизма" являлся к нам на Георгиевский,- старички и старушки, но они поблекли, высохли, и мех на их шубах облез. Назову некоторых из них:
Князь Волхонский, однокашник дедушки по университету, преподавал химию в бывшей мужской Флёровской гимназии в Мерзляковском переулке. Он всю жизнь был простым учителем. Дедушка его очень любил, и они могли часами беседовать между собой. А в роно спохватились: "В советской школе учитель - князь!" Вызвали его, кто-то сочувствующий спросил, не родственник ли он декабристу? Ему бы ответить: "Да, родственник, он четвероюродный брат моего деда". И злополучный учитель был бы спасен. А он брякнул: "Я совсем из другой ветви". И прогнали
Петр Петрович Кончаловский - известный художник. Крупная фигура, широкоплечий, улыбающийся. Он приходил к нам один, без жены, жизнерадостный, шумный, остроумный. Бабушка тогда садилась за рояль, и он пел неаполитанские песенки, арии на итальянском языке, а слушатели - старые и молодые наслаждались.
Елена Сергеевна Петухова - вдова купца, владельца магазинов готового платья, ее называли "замоскворецкой Семирамидой". Она и в старости была поразительно красива, величественна, жила в Малом Екатерининском переулке между Ордынкой и Полянкой в собственном доме, имела четырех замужних дочерей и сына холостяка, была остроумной собеседницей. Когда к нам приходила, приносила дедушке и бабушке гостинцы - конфеты и варенье. О ней и о ее потомках я мог бы много рассказать, так своеобразны и колоритны были все они. Отмечу только, что все четыре ее зятя - трое из старых купеческих фамилий - Ноев, Вишняков и Свешников, а четвертый - бывший гвардейский офицер Вульферт - погибли в лагерях. А ее сын Николай Григорьевич до конца жизни был домовладельцем, что кроме хлопот и убытков ему ничего не приносило. Уже после войны он приютил известного коллекционера картин и фарфора Вишневского. Теперь в этом доме музей имени Тропинина. О плодотворной роли Петухова в создании этого музея искусствоведы молчат.
Графиня Анастастия Михайловна Баранова - тетя Настенька - урожденная Баратынская, внучка брата поэта. Жила она недалеко от нас, в Обуховом переулке. В 1918 году умер ее муж Александр Павлович - дядя моей матери, и арестовали двух ее сыновей - офицера Мишу и гимназиста Колю. Их увели, и никогда она не узнала об их дальнейшей судьбе. Так же, как А. С. Сабурова и М. С. Гудович, она была убеждена, что они живы и сидят в какой-то тайной тюрьме. Она очень меня любила, говорила, что я напоминаю ей ее младшего сына. Но горе свое она тщательно скрывала, была остроумна, любила шутить и совмещала в себе два, казалось бы, несовместимых качества: была очень богомольна, чуть ли не ежедневно ходила в церковь и одновременно обожала неприличные анекдоты. Когда она к нам приходила, брат Владимир обязательно ей рассказывал такое, что она стыдливо закрывала лицо руками и восклицала: "Ах, Боже мой!" Управдом все ее выселял из маленькой комнатушки как вдову нижегородского губернатора, хотя муж ее был лишь небольшим чиновником. Суды тянулись один за другим. О том, что она графиня, управдом и не подозревал, но она никак не могла доказать, что не является губернаторшей. Ее большой друг, известный московский адвокат Орловский блистательно выигрывал все до одного процессы, но настойчивый управдом опять подавал кассацию. Тетя Настенька предлагала ему заключить "пакт о ненападении", а он снова строчил заявления и так замучил старушку, что в 1934 году она уехала за границу; там ей было очень плохо, и она умерла в доме для престарелых. А ведь литературоведы ее признали, начали приглашать в президиумы своих заседаний, хлопотали о персональной пенсии как родственнице Баратынского, и, наверное, суды бы прекратились, и кончила бы она свою жизнь в почете; не надо было ей уезжать за границу.
Список наших гостей я мог бы продолжить - так интересны были многие из них. Одни кончили свою жизнь более или менее благополучно, а другие в лагерях и ссылках, вот так генерал Гадон умер на берегах Вычегды.
Дедушка в гости ходил лишь ко вдове купчихе Бахрушиной в Денежный переулок, а также гулял по нашему переулку с собачкой Ромочкой. Бабушка ходила в гости часто: если близко, то пешком; если далеко, то на трамвае. Одна она ездить боялась и брала с собой меня. Поездки эти я очень любил, в гостях меня угощали, а кроме того, бабушка давала мне денег, чтобы я купил у трамвайной кондукторши билеты, а я клал деньги в карман и провозил бабушку и себя "зайцами". Ездили мы однажды на Первую Мещанскую к Валерию Брюсову, но там я просидел в прихожей и не видел известного поэта, вскоре после того умершего.