Записки уголовного барда
Шрифт:
Вечером еду в «воронке», до треска набитом разношерстным людом. Это собранные по районным судам. Кто-то уже осужден, кому-то предстоит ехать завтра. Прямой рейс в тюрьму. Персонального транспорта для меня не нашлось, а потому по чьему-то приказу заскочили за мной и, делая крюк, следуют в ИВС. Еду не в общей «хате», а как всегда в отдельной клетке с застегнутыми за спиной руками. Все жилое пространство — полметра на полметра, потому ноги втискиваются только по диагонали. Машину болтает из стороны в сторону. Бьюсь о стены плечами, иногда лбом и затылком. Ничего не поделаешь — инструкция. Прямо
В дежурке — обыск догола. Опять грохочущий бачками, дымный, вонючий коридор с осклизлым полом. Иду в сопровождении коридорного старшины с нехорошим предчувствием. Навстречу ведут арестованных.
— Новиков, стой!
Останавливаюсь. Сопровождающий орет на группу:
— Стоять! Лицом к стене! Глаза вниз! Не смотреть по сторонам!..
Группа распластывается по борту.
— Новиков, пошли.
Прохожу мимо. Все косятся исподлобья. Кто-то из них шепчет:
— Здорово, Санек... У тебя хата стремная, имей в виду.
— Молчать! Сейчас покажу «нестремную»!
— Санек, слышь, хата — кумовская... — снова шепчет стоящий у стены.
— Понял, — бросаю на ходу.
Подходим к моему жилищу. Коридорный распахивает дверь — влетаю пулей. В камере пусто.
— А где этот?
Старшина вглядывается в дальний конец коридора, озирается назад и лениво бросает:
— Увезли, наверное...
— Что, больше не вернется?
Он медленно затворяет дверь и произносит в щель:
— А зачем ему? Он свое дело сделал.
Ни грохота двери, ни лязга ключей я уже не слышал. Это был урок. Хороший урок.
Ночь напролет лежу на спине с закинутыми за голову руками. Мысли вертятся бешеной каруселью.
«...Эта тварь придет ко мне домой. Записка написана моим почерком. Ему поверят. Расскажет кучу небылиц. Попросит ответ. Дома ни о чем не подозревают. Вотрется в доверие к друзьям. Эх, тварь, тварь...»
На допрос еду с желанием бросить в лицо Ралдугину свидетельства его топорной работы. Изменить ничего не удастся, но хотя бы в качестве облегчения. Посреди его очередной тирады вставляю:
— Вы говорите и агитируете теми же словами, что и подсаженный ко мне тихарь Пермяков. Грубо вы работаете — он мне уже надоел, дайте другого.
Ралдугина передергивает, на миг отводит взгляд, старается не подать вида. Но чувствую — попал.
— Это ваши личные фантазии. Мы такими глупостями не занимаемся, — врет Ралдугин, краснеет и добавляет: — Может, кто-то из оперативников... Или другое ведомство. Но это не я. Не мы.
Карты розданы, масти вскрыты. После недолгих препирательств предъявляют обвинение. Читаю, подписываю.
— Когда в тюрьму?
— Чего вы так спешите? Нужно еще санкцию прокурора получить. Может, он ее не подпишет, хе-хе... После обеда обещал, подождем. Может быть, вас свозить к нему придется.
Возить не пришлось — санкцию выдали заочно.
Вслух зачитывают состряпанное Ралдугиным и Онищенко обвинение. Расписываюсь в указанных местах.
— Когда в тюрьму?
— Думаю, сегодня вечером. Но мы с вами не прощаемся, хе-хе...
Сразу же после процедуры — конвой. Не медля ни минуты, в наручники и — в ИВС.
—
Шмон на этот раз дикий. Раздеться догола, руки за голову, присесть три раза... рот открыть, язык высунуть... язык — к небу... Сесть на лавку.
Сижу голышом, жду, пока одежду прощупают и переломают пополам сигареты.
— Одевайся. В камеру его.
Прихожу, падаю на доски. Ну, вот и все, вечером поедем.
«На тюрьму» — как здесь говорят.
С этими мыслями забываюсь. Возвращает на землю крик коридорного, бьющего ключами по двери. Бац... бац... бац...
— Новиков!.. Ты что, окочурился? Готовься с вещами на выход!
— Всегда готов, сука...
Запихиваю скарб в мешок. Разломанные сигареты превратились в табачную труху вперемешку с обрывками бумаги. Кручу «козью ножку» из газеты. Все уже по-настоящему, по-арестантски. Курю, тушу об пол.
— Выходи на коридор!
Ну что ж, прощай, камера-«двойка», еду на новое постояльство.
Ведут вниз, в «этапку», или как будет на местном наречии — «отстойник». Душегубка, битком набитая людьми. Грязный сырой пол, в углу гальюн, железные нары. Запах махорки, пота, мочи и клопомора. Все это в непроглядном дыму. Вместо окна — зарешеченный квадрат, с наружной стороны наглухо закрытый зонтом. Роль солнца выполняет лампочка в глубокой нише над дверью. Никто не сидит, все тусуются, бросив вещи на нары. Стоит галдеж. Ждем конвой. Меня никто не знает в лицо, поэтому молча брожу от окна к двери в общей массе. Комок подкатывает к горлу: вот, наконец, и я среди этой толпы, безликой и уже почти бесправной. Теперь и мне придется жить по одним с ними законам. Драться за место, рвать глотки, начинать биографию с нуля. Так, как все ее здесь начинают. А за что я здесь, в этом гадком дыму, в исчадии параши и в набитой небритыми, грязными и злыми людьми душегубке? У каждого своя беда и звериная жажда выжить. В тюрьме нет мелочей — любое брошенное слово — камень. Любая уступка — слабость. Любой испуг — дорога вниз.
Дверь распахивается беззубой пастью. На пороге офицер с толстенной стопой картонных папок. Позади еще несколько конвойных с собакой.
— Та-ак... Все заткнулись быстро!.. Называю фамилию, отвечать имя, отчество, статью. Выходить — руки за спину, бегом к машине.
Машина стоит в большом отдельном боксе-тамбуре.
— Первый пошел... Второй пошел...
Доходит до меня.
— Новиков!
— Александр Васильевич, 93-я, часть вторая...
— Выходи.
В камере наступает мертвая тишина. Головы сворачиваются в мою сторону. Сдергиваю со шконки мешок, иду к двери.
— Саня... Новиков... Так это ты? — выкрикивает какой- то мужичок, бросая под ноги самокрутку. — Мужики, это же Саня Новиков, который «Извозчика» поет!..
Камера ахает.
— Ты что раньше не сказал?..
— Вот козлы ебаные, человека ни за что закрыли!..
— Гражданин начальник, погоди, дай с таким человеком хоть в два слова переброситься!
Офицер улыбается. Конвойные таращатся из-за его спины.
— Хорош болтать! Новиков, не мути воду, хе-хе... Выходи быстрей, а то за тобой сейчас весь изолятор выломится!..