Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.
Шрифт:
Везут нас по Миллионной, по набережной; если свернем у Литейного моста — значит, на Шпалерную, если на мост — значит в «Кресты». Свернули на Шпалерке к «Предвариловке», официально, Д.П.З. — «Дом предварительного заключения», — социалистическое правительство любит деликатные названия. Во дворе двери вновь открыты, стража бесцеремонно зубоскалит между собой, нас понукает:
«Ну, давай!»
Вылезаем, плетемся по лестнице. Канцелярия тюрьмы грязная и прокуренная. Я жду, мой компаньон заполняет анкету. Гепеуст, сидя за низкой перегородкой, лениво и равнодушно задает вопросы. Тот отвечает,
«Есть еще наивные люди в СССР, и как их еще много», — подумал я.
— Который раз арестованы? — бурчал гепеуст.
— О, первый раз, конечно, первый.
— Ранее судились?
— Нет, нет, конечно.
Голос звучал у него возбужденно, почти радостно. Как после таких хороших ответов не отпустить его!
Его увели. На меня — никакого внимания. Долго еще сидел я. Наконец, дали самому заполнить анкету. Это лучше, чем отвечать на вопросы, можно спокойно обдумать каждое слово, тем более что я знал за собой один грех по отношению к советской власти, — я скрыл свое военное прошлое. Надо было не провраться и сделать все складно. Правда, опыт перед этим был громадный — сколько я этих анкет за тринадцать лет заполнил! Для искренности тона в графе «социальное происхождение» не отлыниваю, не пишу — «сын служащего», а твердо ставлю «потомственный дворянин».
— Как относитесь к советской власти? — Пишу — «сочувствую», по ходячему анекдоту, дальше следует мысленное добавление — «но помочь ничем не могу».
— Служили ли в старой армии? — Нет.
— Служили ли в красной армии? — Нет.
В первом случае вру, потому что в военное время служил. Подписываюсь под предупреждением, что последствия сообщения в анкете ложных сведений мне известны.
Ничего, все равно хуже не будет. Главное — не сдаваться и сопротивляться до конца.
Просмотрел, — все написано складно, почерк ровный и твердый. Следить за собой — тоже очень существенно.
Повели по лестницам. Считаю этажи — четвертый. На площадке лестницы — обыск: отобрали галстук, подтяжки, подвязки для носков, шнурки от штиблет, чтобы не повесился. Простыни — пропустили. Это все пустяки, но неприятно оказаться в растерзанном виде, повеситься же, конечно, на штанах проще, чем на галстуке. Часы я сам оставил дома, потому что знал, что их не пропускают.
Один из парней, который меня обыскивал, относился ко мне, видимо, сочувственно и совестливо. Когда он обыскивал мой чемодан, второй ушел относить отобранное в кладовую. Он увидел яблоки.
— Не полагается. Ну ладно, бери. Вот с чемоданом как. Ну, быстро айда с чемоданом в камеру!
Мы пошли вперед по коридору.
Я только потом узнал, что чемодан и яблоки он пропустил незаконно, и не мог сразу оценить его доброго отношения. Яблоки запрещены, так как в тюрьме для подследственных строго авитаминозный режим: все сырое — фрукты, овощи, молоко — строжайше запрещено. Чемодан запрещается потому, что в нем есть металлические части, из которых, по мнению ГПУ, можно изготовить оружие.
Появляется второй
— Веди в двадцать вторую!
Часы, висящие в коридоре, показывают три. До утра недолго.
2. В камере
Часть стены общей камеры, выходящей в коридор, забрана решеткой от потолка почти до полу. Решетка массивная и довольно редкая, головы просунуть нельзя, но руки можно. Как в зверинцах — для львов и тигров. Дверь такая же решетчатая. Работа солидная, добросовестная — «проклятое наследие царизма», столь пригодившееся в Союзе Советских Социалистических Республик.
В камере полумрак, и трудно разобрать, что там делается. На стук открываемой двери с ближайшей койки поднялся человек в белье и, не обращая на меня внимания, заговорил с надзирателем с упреком в голосе.
— Товарищ Прокофьев (фамилия надзирателя), вы обещали нам больше не давать, мне некуда класть. В двадцатой нет ста человек, а у нас сто восемь.
— В двадцатую тоже даем, — ответил равнодушно надзиратель, поворачивая ключ в огромном замке.
— Раздевайтесь, товарищ, — обратился ко мне человек в белье. — Пальто повесьте здесь. — Он указал на гвоздь у самой двери, на котором уже висела такая масса пальто, шуб, шинелей, тужурок, что было совершенно непонятно, как они держатся.
Я снял пальто и бросил его в угол около решетки.
Постепенно разглядел камеру. Это была большая, почти квадратная комната, около семидесяти квадратных метров. Потолок — слегка сводчатый, поддерживаемый посередине двумя тонкими металлическими столбами. По стене, противоположной входу, два окна, забранные решетками.
На высоте сантиметров сорока от пола вся камера была покрыта настилом, на котором в определенном порядке лежали спящие: у боковых стен — два ряда, головами к стенам, ногами внутрь камеры; посередине — головами к центру. Между границами каждых двух рядов оставалось по узкому проходу. В тех местах, где приходились люди большого роста, прохода не оставалось. Пятый ряд располагался перпендикулярно этим рядам у стены, выходившей в коридор. Тут прохода не было никакого.
На чем они лежат? Как это устроено? По-видимому, вся камера была застлана сплошными нарами. Как же днем? Значит, в камере нельзя ходить? — мелькали у меня в голове соображения.
Несколько человек приподнялись и с любопытством рассматривали меня.
— В этом проходе, налево, под щитами, третье место свободно. Ложитесь там, — прервал мои мысли человек в белье. — Не будут пускать, настаивайте, место там есть.
— Как, под щитами? — переспрашиваю я.
— Ну да, на полу под щитами, — подтвердил он.
Только тут я понял, что под этой сплошной людской массой есть еще такой же сплошной людской слой.
Делаю несколько шагов вперед, протискиваюсь между обращенными друг к другу ногами двух рядов, и нагибаюсь к полу в указанном мне месте. Убеждаюсь, что на полу в том же порядке расположен нижний слой спящих тел. Протиснуться туда мне казалось невозможным.
И дико это так, лезть ползком, в темноте, под доски, в кучу спящих. Я решил вернуться обратно к двери.
— Что вы, товарищ? — опять приподнялся человек в белье.