Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

Стогов Эразм Иванович

За неделю до моего отправления в Киев нам Бог дал дочь Ираиду. Анюта должна была остаться, я отправился один в самую распутицу.

После моей жизни в Сибири и Симбирске не хочется говорить о жизни в Киеве. Я сделал важную ошибку, для чего не воспользовался и чрез год не ушел из Киева в корпус жандармов, я имел на это право по письму графа Бенкендорфа. Мои способности, мое призвание было быть жандармским штаб-офицером. Да, по прошествии года в Киеве перейди опять я в жандармы, приятнее бы прошла жизнь моя, но я не сделал того, купил под Киевом деревню, хозяйство шло успешно, жена — то беременна, то кормит, трудно, казалось, переезжать — так и сделался оседлым жителем. А потом умер гр[аф] Бенкендорф, потом умер Дубельт. Поступив в корпус, я был бы новым человеком. Не хочется мне писать о Киеве, а к Симбирску так и тянет.

Наблюдая

поляков в Симбирске и проверяя мои наблюдения после в здешнем крае, я положительно убежден, что мужчины-поляки, если отнять от них влияние полек, то они смирнее рыбы, вся сила энергии — в головах женщин, у которых, без исключения, — все мужчины под башмаком. Женщины-польки вообще — худо учены, у них есть светский лоск, пропасть кокетства и только. Все женщины — изуверки, тоже от невежества; они подчиняются нравственно хитрым ксендзам, которые самым наглым образом распоряжаются загробною жизнью и раздают рай и ад — как свои владения. Полька с малолетства привыкает верить в могущество ксендза, а не имея философского взгляда, не может выбиться из-под его влияния всю жизнь. Вера в отпущение грехов создает фанатизм польки, а она, пользуясь влиянием на мужчин, электризует деятельность, особенно молодых. Поляк делается фанатиком, уже переступая за зрелые годы. Говоря о большинстве, поляки наделены прекрасными способностями во всех отношениях, но влияние иезуитов с давних времен направляет их воспитание совершенно ложно. Поляк, с малолетства получая фальшивое направление, тоже не может отбиться во всю жизнь от направления политической веры его иезуитами и подготовленными для того книгами. Молодой поляк, кровный, на все способен, восприимчив и легко увлекается. В каждом молодом поляке много рыцарского, много благородных порывов, но только порывов, а прозаическая жизнь протекает под влиянием женщин. Надобно видеть поляка, когда он сватается, — это рыцарь. Для него нет невозможного, жертва — его наслаждение; будучи женихом, он почти боготворит свою невесту, кокетку по природе; он готов ходить около нее на коленях, он пьет из ее башмака за ее здоровье. Поляк-жених — весь увлечение и страсть, невеста — чистый расчет кокетства.

Совершилась свадьба, поляк удовлетворен; как сильно пламенеет до свадьбы, так быстро разочаровывается после нее. Поляк-жених — мечта; воображение, поэзия заносят на седьмое небо; но, сделавшись мужем, поляк спускается на землю, проза жизни не удовлетворяет его, пыл его необузданной страсти тянет к новому и неизведанному. Он, сознавая свою неверность, старается притворной любовию услаждать жизнь жены, но женщину притворством обмануть нельзя, потому что на этом инструменте они сами артистки. Жена скоро замечает охлаждение мужа и даже узнает о скрытых проделках неверного, но, не выказывая подозрения, она инстинктом понимает, что наступило время быть требовательной и даже капризной. Муж, не догадываясь, что жена проникла тайну его сердца, стараясь сколь можно отдалить могущую быть катастрофу, исполняет все требования жены и повинуется ее капризам, — и вот жена фактически делается господствующим лицом в семействе. Но у жены является ксендз, который учит греху и разрешает его. С первого супружеского преступления муж делается рабом жены и все для того, чтобы отдалить могущую произойти катастрофу. Жена, отлично понимая эти чувства мужа, продолжает показывать, что она верит своему супругу и повелевает, как царица, в доме и властвует над мужем. Вот где кроется подчинение всех поляков своим женам. Поляк без женщины-польки — рыба, он и рассудителен, и кроток, он даже ленив на предприятие, но полька — это гальванический ток, который оживляет и умершие тела.

Возвращусь опять к Симбирску и скажу о специальном межевании в Симбирской губернии. Государь сказал: кто отмежуется добровольно, тем даруется излишняя земля против крепостей, а если будет межевать правительство, то излишняя земля будет отрезана в казну. Я говорил, что, бывши женихом, я купил имение в селе Воецком, помнится, от 50 до 60 душ, на имя моей невесты Анюты. Село Воецкое стояло на небольшой реке Гуще, границею села была эта речка, а вся земля, принадлежавшая селу, шла от домов в степь и ограничивалась большою рекою Свиягою. Между этими реками было расстояние верст 13; реки были параллельны. Не помню, кому при Екатерине II была подарена эта земля, но первый хозяин захватил ее без меры — в ширину степи

верст тоже на 12–13. Земля продавалась по частям, делилась по наследству, так что образовалось владетелей в Воецком помещиков 15, и я самый богатый. Дачу между собою делили от селения к реке Свияге. Помню, был у меня сосед Есипов; ему, по числу душ, досталась такая узкая полоса, что только могла проехать телега в одну лошадь. Впрочем, твердых оснований на владение землею никто не имел, владели — по каким-то преданиям. Сообразив все дело, я ясно видел, что если отмежует казна по крепостным, то мы останемся едва ли при третьей части земли. Все говорило разуму, что надобно размежеваться полюбовно, тогда вся земля наша.

Снятый общей дачи план не мог удобно разделить дачу для всех, а нельзя же было дать Есипову только дорогу. Я собрал всех помещиков в своем доме в Воецком, сказал приличную речь о необходимости размежеваться полюбовно. Я первый изъявил согласие на какой угодно раздел земли и, предложив план, просил обсудить и решить, как размежеваться. Все в один голос говорили:

— Куда нам рассуждать, как вы разделите, так и будет.

Я ясно высказал и доказал, что так как мы сидим на реке Гуще, то раздел для всех удобен быть не может. Хотя дача почти квадрат и совершенно вся земля одного качества, но разделить безобидно можно только тогда, когда кто-нибудь переселится на Свиягу, но так как переселение крестьян вызовет много хлопот и расходов, то кому угодно переселиться, мы сообща даем подводы для перевозки и на каждый крестьянский двор даем по 10 р.

— Итак, господа, кому угодно переселиться на Свиягу? — спросил я.

— Да помилуйте, — заговорили все в один голос, — кто может согласиться на переселение, это для нас невозможно.

— Хорошо, господа, я богаче всех, не требую помощи подвод, не прошу по 10 р. на двор, а желаю переселиться и оставляю вам огороды и конопляники; вы разделите между собою, и всем будет просторно, и размежевание будет удобно. Итак, согласны на мое предложение?

Трое объявили, что они согласиться не могут.

— Отчего?

— А может быть, там земля лучше, — сказали они.

— Хорошо, так вот вам помощь и деньги, идите туда.

— Да помилуйте, кто же туда пойдет, это невозможно!

— Ну, так я без помощи и без денег пойду туда.

— На это мы не согласны, там, может быть, земля лучше.

— Господа, разделить нужно?

— Нужно, никто не спорит.

— Разделиться так, как сидим, невозможно.

— Видимое дело, невозможно.

— Вы переселиться не хотите?

— Никто не хочет.

— Так я переселюсь.

— На это согласиться нельзя, там, может быть, земля лучше.

— Ну, так как же мы разделимся? А разделиться необходимо?

Я от полдня до заката бился, бился, даже охрип, а ничего не добился, с тем и разошлись.

В Воецком был бедный помещик, старик, отставной майор Петр Иванович Романов; это был человек не мудрый, но здравого ума, он безвыездно жил в Воецком. Я этого старика сделал комендантом и генерал-полицмейстером в Воецком. По просьбе моей исправник приказал всем крестьянам повиноваться Романову, а я поручил ему даже и мое хозяйство, за что иногда старику делал подарочки. Старик молчал и сидел в стороне, сказав, что он на все согласен. Когда все разошлись без результата, старик начал смеяться надо мною, говоря:

— А что, много взял со своим красноречием?

— Да помилуй, комендант, я тут ничего не понимаю, это сумасшедший народ.

— А ты думал, все умные, вишь распустил силлогизмы, а много взял? Вот вы все нынешние говоруны такие, где надобно делать, так вы красно байте.

— Что же теперь делать, командир, ведь так оставить нельзя?

— Зачем оставлять; из-за трех дураков всем худо… Прощай, пришли-ка ко мне чаю и сахару, я за тобою пришлю, напою тебя чаем и сам с тобою напьюсь, а до тех пор не выходи из дома.

Явился с приглашением от Романова. Приезжаю; маленький чистенький домик так мило смотрит, что даже весело становится. Старик холостой, аккуратный и опрятный. Он встретил меня с пальцем на губах и нагайкой в правой руке, принял церемонно, усадил и громко сказал:

— Ко мне пришли господа с просьбою извинить их перед вами, они давеча не поняли ваших предложений, но, обдумав, согласились (в это время он показал нагайку). Я прошу вас извинить их, вот полюбовная сказка, они подписали на переселение ваше, следует только вам подписать.