Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I
Шрифт:
Я подписал и хорошо не понимая, как это сделалось. Тогда Романов отпер запертую дверь перегородки и сказал:
— Выходите, господа, полковник не сердится.
Вышли робко три спорщика и заметно посматривали на нагайку, а Романов сказал: «Теперь ступайте». Ушли очень скоро.
— Скажи, ради Бога, старина, как это ты их уговаривал?
— Вот еще, чтобы я стал их уговаривать, отпустил им горячих нагаек по пяти, они и подписали, а я их запер, чтобы они видели, что и ты подписал. С такими людьми резонами и силлогизмами ничего не поделаешь, для них нагайка — они и слушают.
Я обнял
II. Последние дни жизни Эразма Ивановича Стогова
(Письмо его дочери в редакцию «Русской старины»)
12 марта 1881 г.
Снитовка
Главная черта характера моего отца, была необыкновенная сила воли, твердость. Он 35 лет курил сигары, лет 10 тому назад нашел, что это ему вредно, и больше не курил. Всю жизнь свою он очень любил преферанс; однажды, заметив, что партнеры играют с ним не для собственного удовольствия, а из любезности, он навсегда перестал играть. Он мог терпеть голод, жажду, холод, для него, кажется, не существовало выражение «не могу».
Целые дни отец проводил в своей комнате, до обеда читал, а после обеда — писал, «чтобы не заснуть». Много счастливых минут доставила ему «Русская старина», писать для нее было ему наслаждением.
Вы, Мих[аил] Иванович, могли заметить из его писем, как отец следил за всеми современными вопросами и как живо всем интересовался, хотя и не всему сочувствовал. Идеалом всей его жизни был покойный Николай I; он ставил его на недосягаемую высоту и поклонялся ему усердно и пламенно.
Отец всегда был в хорошем расположении духа, говорил, шутил и смеялся очень охотно. Со всеми посторонними, без различия звания, положения и состояния — он был всегда внимателен, любезен и приветлив. Молился он всегда долго и усердно, но духовенства не жаловал.
Здоровьем пользовался завидным: не испытал в жизни своей головной боли, не горбился, не кашлял, как другие старики, а кушал как юноша. Лицо и руки у него были белые, гладкие и без морщин, глаза блестящие и живые, как у молодого. Никогда не пил ни капли вина, водки, пива, если же приходилось кушать вино с пирожном, жаловался на неприятное ощущение: «В висках стучит, лицо горит».
С детьми своими отец был всегда очень строг и требователен, но так любил нас, что не отдал ни одной из дочерей в институт, куда имел право поместить на казенный счет всех. Роскошь и развлечение преследовал строго, но дети были всегда веселы, хотя круглый год носили ситцевые платья, учились целые дни и чужих детей видели только во время уроков танцев. Все дочери верили, что они бедны. Зато, выйдя замуж, получив свободу и право пользоваться удовольствиями, жизнь казалась раем земным, вкусы же остались у всех очень умеренные, к роскоши не приучились. Когда дочери выросли, он сделался самым снисходительным другом их, к внукам же был бесконечно добр и ласков.
Шесть лет тому назад, т. е. в 1874 г., отец выдал замуж последнюю дочь и дал нам дарственную на свои имения (около 4000 десятин) с тем, чтобы мы (я с мужем) жили с ним. Так жили мы мирно, счастливо до конца 1880 г.; отец был весел и здоров, побаливала у него левая нога, но он не обращал на это внимания.
22-го августа уезжал после каникул мой сын в Киев; это был большой любимец дедушки, который в нем души не чаял.
Попрощавшись с дедушкой, мальчик вышел от него весь заплаканный, растроганный: «Я никогда не думал, что дедушка так любит меня! Как он плакал, добрый дедушка!»
После отъезда любимого внука отец стал грустить, чего прежде с ним никогда не было, стал жаловаться на недостаток аппетита и, наконец, не приказал себе вовсе подавать обеда. Мы думали, что отец испортил себе желудок, но он долго не кушал, принимал свои пилюли, которыми лечился много лет, а аппетит все не возвращался.
30-го августа 1880 г. он скушал кусочек пирога за здоровье именинника, а потом уж крошки в рот не взял до конца, т. е. до 17-го сентября 1880 г. По утрам он пил свою чашку кофе и этим был сыт на целый день. Несмотря на такую диету, отец чувствовал себя бодрым и продолжал свои занятия по-прежнему.
4-го сентября 1880 г. я подала ему его кофе и, когда спросила о здоровье, он мне сказал:
— Знаешь ли, Юша, это ведь у меня не испорченность желудка, это смерть приходит! Я заметил сегодня, что у меня на желудке онемела кожа, вероятно, то же произошло и внутри, а это — смерть.
Говорил это бедный отец с такою ясностью, с таким поразительным спокойствием, точно не о нем речь идет! Видя мои слезы: «Не плачь, Юша, о чем плакать? Ты видишь, я говорю без отчаяния, без горечи, пожил долго и счастливо, благодарю Господа и без ропота пойду, когда он призывает меня!»
Мне больно было видеть его спокойствие и покорность воле Божией, я знала, как он страстно любит жизнь!
После долгих утешений мне и бесконечно ласковых, нежных слов отец встал со своего кресла, научил меня отпирать секретный замок своего денежного ящика — «а то ломать придется», другой ключ отдал мне: «А то забудешь, от чего он, некого спросить будет!» Все это с полным спокойствием, ни разу голос не дрогнул. О докторе отец и слышать не хотел: «Не поможет он мне, от смерти нет лекарства!» Едва выпросила позволение пригласить врача, для моего спокойствия.