Записки
Шрифт:
3) На определение размера податей поселян бывшей Армянской области, который был положен в 1836 году, в виде опыта, на 6 лет.
Надеясь, что сими мерами будет до времени поддержано финансовое положение края без дальнейшего расстройства, Позен возвращался к финансовому проекту, составленному Ганом, и в сем отношении писал, что, «не разделяя убеждения ни в пользе, ни в возможности привести в исполнение главные статьи сего проекта, касающиеся прав состояний и установления поземельной подати, он не дерзает, однако же, отвлекать внимание его величества изложением подробных соображений по сему обширному и многосложному предмету, а полагает только необходимым ускорить рассмотрением, где повелено будет, всех предположений
Князь Чернышев и Позен возвратились в Петербург в августе 1842 года, и донесение последнего, представленное мною выше, в общем, очень сокращенном очерке, поднесено было государю на другой день после их приезда, но не самим Позеном, а Чернышевым, и возвратилось с следующей собственноручной резолюцией государя: «Нельзя без сожаления читать: так искажаются все благие намерения правительства теми лицами, на мнение и опытность которых, казалось, положиться можно было. Необходимо прежде всего предъявить сей рапорт Комитету министров, с тем, чтоб все члены убедились как в пользе поездки вашей и С. С. Позена, так и в непростительной неосновательности барона Гана, которого надменность ввела правительство в заблуждение и принуждает безотлагательно приступить к отмене еще столь недавно утвержденного. Финансовый проект, равно все проекты инструкций, наказов и проч., немедля внести в Кавказский комитет».
Резолюция эта была ужасна для Гана; но разговоры об нем государя с Чернышевым и Позеном, при личных их аудиенциях, были еще ужаснее.
— Вижу, — говорил он, — что Ган всегда меня обманывал. Вы его не знаете, а я слежу за ним с тех пор, как был еще бригадным командиром, и всегда убежден был в одном: что он человек с отличнейшими дарованиями, но заносчивый хитрец, недостойный доверия. Если я вел его далее, то потому лишь, что меня всегда окружали такими настояниями в его пользу, которым я не мог не уступить. Между тем выбор Дашкова и твой (обращаясь к Чернышеву), очевидно, был тут ошибочен.
На предложение Чернышева передать в Комитет министров рапорт Позена без подлинной высочайшей резолюции, с изъяснением только общего ее смысла, государь никак не согласился:
— Что ж, разве Ган станет просить суда? Я, пожалуй, готов отдать его и под суд: он так меня взбесил, что хоть бы его повесить!
Когда Позен, стараясь оправдывать Гана, доказывал, что он мог ошибиться в своих заключениях, но ничем не навел сомнения на свою благонамеренность, и когда вместе с тем представлял, что вину Гана в ошибочном взгляде на потребности края разделяли прежде и он, Позен, и Чернышев, и все совещательные власти, предписавшие ему образ действия и рассматривавшие потом его предположения, — государь отвечал:
— Ни ты, ни Чернышев, ни особый Комитет, ни Государственный Совет не виноваты. Кроме Гана, никто не видел и не знал местности. Одних, кто их знал, — Ермолова и Паскевича — тут не было. Еще виню я и себя; но мне умели представить все это в таком виде, что я вдался в обман.
Позен старался еще смягчить гнев государя тем, что Ган, по слухам, всегда желал сам получить место главноуправляющего Закавказьем, и потому трудно думать, чтобы он решился преднамеренно представлять положение и нужды края в ложном виде, когда после ему же самому пришлось бы все развязывать.
— Тогда он стал бы вдвойне меня обманывать, — отвечал государь, — а так ли ты, например, теперь поступил? Повторяю, что ты его не знаешь.
Наконец, государь приказал исключить Гана из числа членов Закавказского комитета, и когда Чернышев заметил, что это, с одной стороны, будет некоторым образом предосудительно для носимого Ганом звания члена Государственного Совета, а с другой — лишит Комитет лица, знающего местности, то государь отвечал:
— Он и так не будет более служить.
— Почему же, государь?
— Ну, это уж мое дело.
Эти слова, указывавшие как бы на намерение удалить Гана от службы,
Истинные причины столь сильного гнева государя остались не вполне разгаданными. Под рукою многие знали, что благодарственная депутация была делом Гана; что о ней не нашлось в актах дворянства никакого постановления и что в числе депутатов находились, между прочим, даже становые приставы. Но до сведения государя едва ли что-нибудь из этого дошло.
Позен слышал еще на местах, что один из членов прежней комиссии, оставшийся в Тифлисе членом совета главного управления, поставлял Гана в известность о всех действиях новой экспедиции и даже сообщал ему втайне копии с важнейших бумаг: эта переписка была будто бы вскрываема на почте и, дойдя до государя, сделалась главным источником его неудовольствия. Но Ган сам клялся мне, что ничего подобного не было; что с упомянутым чиновником он во все время обменялся одним лишь письмом, относительно перемены службы последнего, и что он слишком долго служил по дипломатической части, чтобы доверять какие-либо тайны свои почте.
Наконец, что касается донесений Чернышева и Позена, письменных и словесных, если они и должны были навести некоторое сомнение насчет искусства и опытности Гана, то отнюдь не могли породить мысли о его надменности, заносчивости или лживых действиях. Оба, любя Гана, гласно и тайно старались, напротив, всячески его поддержать. Самый рапорт Позена, на котором последовала страшная резолюция, упоминал о Гане всего только дважды, и то с косвенной похвалой, и замечание о финансовом его проекте (выше мной выписанное) показывало лишь разномыслие между ними, но разномыслие, в котором еще оставалось решить: кто из двух прав.
Итак, повод к гневу государя должно было искать, вероятно, в каких-нибудь тайных наговорах; а в этом отношении и сам Ган и Позен подозревали главнейших двух из высших военных чиновников Кавказского корпуса. С обоими Ган не сошелся в своих экспедициях; оба были здесь в зиму с 1841 на 1842 год, оба имели по несколько аудиенций у государя и оба везде гласно порицали все действия Гана за Кавказом.
К этому, может статься, присоединилось и впечатление, оставленное частыми неприязненными бумагами Головина, наконец, и неудовлетворительное положение Закавказья, положение, отнесенное государем преимущественно к вине Гана, хотя все начертания его составлены были в точности по данным от Государственного Совета началам и все притом впоследствии переделывались здесь Позеном. Как бы то ни было, политическое существование барона Гана с этой минуты прекратилось. Он провлачил его еще несколько лет в звании члена Государственного Совета, но, видя при всяком случае продолжающееся к нему нерасположение и потеряв надежду оправдаться в обвинениях, которые никогда не были ему объявлены, в 1846 году отпросился в годовой отпуск, а в 1847 году прислал просьбу об отставке, по которой и был тотчас уволен от службы.