Записные книжки. Воспоминания. Эссе
Шрифт:
Кто обманул однажды, обманет дважды: кто выдает нам другого, тот выдаст нас другому. Истина, очевидная для детей и скрытая от взрослых и самонадеянностью, и легкомыслием.
Кто умеет хранить тайну, как двенадцатилетний мальчик, который еще не привык сплетничать о себе самом?
Формалисты обвиняют Виноградова в том, что он их сперва использует, а потом хает, или обратно, но хает всегда.
Сегодня на лекции он говорил
29X11
Есенин повесился. Очень все это скверно. И сквернее всего то, что вот уже выползает готовенькая, как отпечатанная, «легенда о писателе».
С этим ничего не поделать; я по себе знаю: у меня каждый самоубийца ходит в ореоле.
Я, вероятно, теперь никогда не смогу читать без какого-то волнения его стихи, которые я не люблю.
Я испытываю к самоубийству — нет, к самоубийцам — род подобострастия.
И странное дело — мне никогда их не жаль. Для меня смерть — такая непонятная и ужасающая вещь, что я, если смею так сказать, завидую людям, которые поняли ее до такой точки, что отважились ее себе причинить.
Когда человек умирает от болезни или его задавит, например, трамвай, то об этом, конечно, не думаешь, но если случайно начать думать, то думать очень больно: вот человек был жив, существовал — и вдруг перестал существовать против своей воли.
Представляешь себе этот жалостный момент насильственного перехода.
А у самоубийц это не выходит жалостно: разве что — у самоубийц сдуру, но таких мало.
Они избавляют себя от того неизбежного для всех нас ужасающего момента, когда мы будем хотеть жить — и будем умирать.
Почему-то теперь, когда человек вешается (особенно такой), то кажется, что он это сделал нарочно, для вящего безобразия и чуть ли не из литературных соображений.
Это все, кажется, пошло от Ставрогина.
Шкловский говорил о «Кюхле»: «Это книга, которую можно читать». Сейчас завелось хорошее слово: читабельный.
Из разговоров с Тыняновым:
Я жалуюсь ему на то, что в своей работе невозможно вырваться из-под его точек зрения. Что это часто — очень мучительно.
Тынянов: — А вы не обращайте на меня внимания.
Я: — Невозможно.
Т.: — Вот мы в университете страдали от другого. Мы страдали от того, что наши учителя ничего не понимали. Решительно ничего.
Я: — А мы страдаем от
Т.: — Да. Это тоже нехорошо.
Бернштейн, когда не бывает глуп, — бывает умен. Не так давно он, сменив гнев на милость, расспрашивал меня о работе.
«Знаете, Сергей Игн., я имела несчастье поговорить о своей работе с Юрием Николаевичем в течение получаса; и теперь не знаю, с какого конца начинать».
«Да. Этого никогда не следует делать... А впрочем... Года четыре назад, когда Ю. Н. не был еще гениален, он мне давал очень и очень дельные советы».
Что за непорядочное, в сущности, занятие. Подумать только! Если бы я по оплошности (разумеется, непростительной) оставила свою «Записную книжку» на одном из столов одной из комнат, в которых происходят ученые собрания членов Гос. Инст. Ист. Иск., — скольких добрых людей могло бы перессорить это обстоятельство.
Впрочем, я могу сослаться на величественные примеры Вяземского и Пушкина.
Кроме того, все добрые люди и без того перессорились.
У меня есть нравственная система, но она складывается не столько принципами, сколько предрассудками.
Принцип — это такое представление о долженствовании, обязательность или разумность которого его обладатель может объяснить хотя бы субъективным образом.
Предрассудок, напротив того, всегда заимствуется из готовых систем нравственности и объяснен быть не может, что, однако, нисколько не уменьшает момент принудительности.
По своим этическим вкусам (именно вкусам, а не теориям и не поступкам) я очень близка к канонической морали, к нормам здравого смысла и порядочности.
И все это не более как привычка чувств и предрассудок мысли, потому что никакая телеология добра (безразлично: религиозная, философская социальная, индивидуальная) не может быть мной усвоена.
Один из моих ни на чем не основанных предрассудков: мне неприятен разврат.
Разврат есть, собственно, род обнажения приема (без всякого скверного каламбура), разврат — это наслаждение, лишенное мотивировки.
Бессмысленно называть проститутку развратной женщиной — в проституции мотивировка (т. е. деньги) как раз выдвинута на первый план.
Когда женщина живет с любовником (одним), то у нее есть мотивировка любовью или хотя бы только выбором, т. е. именно тем, что он один.
Когда женщина живет с мужем, то у нее есть мотивировка семьей.
Когда женщина начинает жить с разными людьми одновременно (притом не будучи проституткой, т. е. не зарабатывая на этом), то подыскать мотивировку становится затруднительным — и начинается разврат (т. е. один из видов разврата).