Заплачено кровью
Шрифт:
– Как у вас с эвакуацией раненых?
– спросил Мазурин.
– Тяжело. Транспорта не хватает. Машины буксуют в снегу, только лошади и спасают, - ответил Воробьев, - Хорошо помогли нам местные жители: сплели каркасы из соломы на сани. Кладем туда лежачих и сажаем двух впереди. Но все равно очень медленно вывозим. Первичных раненых не успеваем обрабатывать, а уже необходимо вторичные обработки делать: гангрены развиваются, другие осложнения.
– Мне бы с кем-нибудь поговорить из врачей или медсестер, - попросил его Мазурин.
– Врачей... Сейчас все очень заняты. Захарова и Базанов в перевязочной. Посмотрю, может быть, кто-нибудь отдыхает.
Воробьев сходил в комнатку рядом с операционной.
– Вот, рекомендую поговорить с Аней Ермоленко.
Аня Ермоленко оказалась столь юной, почти ребенком, с большими синими глазами на румяном миловидном лице, что Мазурин, удивившись ее возрасту, невольно спросил:
– Сколько же вам лет, Аня?
– Семнадцатый пошел с первого сентября. Ой, а почему именно со мной вы хотите поговорить? Я же недавно всех так подвела...
Мазурин переглянулся с Воробьевым: "Подвела?"
– Заснула во время операции, - улыбнулся Воробьев.
– Работала без смены третьи сутки, вечером я подхожу к ней: "Дочка, вытянешь еще ночь или нужна замена?" Вытяну, говорит, а на рассвете и свалилась.
– Помню, что санитары кладут тяжелораненого на стол и говорят: "Доктор, это последний с красной полосой, то есть срочный", - дополнила Аня, - а мне показалось, что он падает со стола. Я протянула руки, чтобы его поддержать, и сама упала, и тут же уснула. Меня не смогли разбудить и нашатырным спиртом. Отнесли в послеоперационную палату, положили вместе с ранеными и проспала я там восемнадцать часов. В тот день, потом мне говорили, была солнечная и без метели погода, командование прислало в медсанбат весь свободный транспорт и почти всех раненых перевезли в госпиталь, и к нам был уже меньший поток раненых, потому что дивизия воевала неделю без передышки...
У Мазурина от бесхитростного рассказа этой девочки перехватило горло. "Посмотрели бы на нее те, с той стороны, может быть, поняли, что с такими девушками нас не победить".
– А как же вы, такая маленькая, вообще в армии оказались?
– Мазурин понял, что девочка умеет хорошо рассказывать, а то, что она побывала в окружении под Киевом, было и вдвойне интересно.
– Училась я в Мозырьском медучилище. В июне сдали экзамены экстерном и направили нас, несколько девчат, в областную больницу. Сразу же она стала военным госпиталем. А оттуда я и выпросилась на фронт. Пятого июля была в санчасти стрелкового полка, как раз началось отступление. Везде бомбежки, на переправах через Днепр и Десну что творилось - вспоминать страшно. Мосты были понтонные, немцы их то и дело топят, саперы в воде были до посинения. Раненые стонут, куда их везти - не знаем. Кое-как раненых через Днепр переправили, это уже в начале сентября. Мне тогда медаль и вручили, "За боевые заслуги", за вынос тринадцати раненых с поля боя. А потом я одна три дня ездила по дорогам Черниговской области с шестью подводами тяжелораненых. Лошади устали, кормить их нечем. Один раненый у меня умер, ездового убило, многих ранило вторично. Ночью вижу, как едет легковая машина. Я подбежала, зажгла спичку специально, знала, что выйдут и будут ругать. Так и случилось. Вышел из машины командир и стал меня ругать, что я демаскирую местность. Я рассказала, что вожу четвертые сутки раненых и мне нечем их кормить. Этот командир тут же обошел колонну на дороге, мобилизовал машины и людей, и всех раненых у меня забрали. А через несколько дней я опять увидела этого командира, смертельно раненного, и был это, оказывается, командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос. После первой встречи с ним меня контузило при бомбежке, голова шумела, плохо слышала. Шла с совсем незнакомыми людьми, все время под обстрелом. А с командующим встретилась в каком-то овраге. Он был ранен в ногу. Я бинтовала раненых, тут появились самолеты, начался артобстрел со всех сторон. Овраг окружили немецкие танки и автоматчики. Многие наши с оружием выскочили на поле, думали прорваться, но немцы всех передавили
Мазурин слушал рассказ Ани Ермоленко, стараясь не забыть ни слова, а когда она закончила, подумал, сколько же ей, еще ребенку, уже довелось пережить такого, чего не выдерживали и здоровые мужики... Что такое окружение, он знал по своему опыту, наслышан был и о киевском окружении, из которого мало кто вышел.
А через несколько дней 137-я стрелковая дивизия прощалась со своим командиром. Иван Тихонович Гришин получил звание генерал-майора и новое назначение: начальником штаба соседней армии.
Шестнадцатого марта за ужином он прощался со своими боевыми друзьями.
Васильев с Мазуриным на квартиру к Гришину пришли вечером. За столом сидели несколько человек ближайших его помощников - Канцедал, Яманов, Кустов, Кутузов, Кузьмин, Румянцев, Бабур.
– О, газета, - сказал Гришин.
– Проходите за стол, - он встал и поздоровался с обоими.
У Мазурина защемило сердце: "Неужели его больше не будет с нами?"
Говорили о прошедших боях, о товарищах, павших и раненых. Мазурин в эти минуты особенно отчетливо понял, сколько же они прошли и пережили, и сколько еще предстоит пройти до Победы. Хотелось верить, что самое тяжелое все-таки позади, и именно отсюда пойдут они на запад. Но многим ли из них доведется дойти до Победы...
Иван Тихонович Гришин оставлял дивизию в тяжелое для нее время. Наверное, вообще в самое тяжелое, после неудачных кровопролитных боев. Он не мог знать, что с этих же рубежей поведет на запад не одну, а одиннадцать дивизий, что доведется идти ему на запад той же дорогой, что и отступал, придется освобождать родные места, деревню, в которой жили его отец и мать. Он опоздает, их расстреляют гитлеровцы, как родителей советского генерала. Спалят немцы и всю его родную деревню, так что и ветлы не останется.
Но на тех полях под Милославичами доведется отомстить генералу Гришину за горечь поражений 41-го. Тогда, 16 марта 42-го, он не мог знать, что его армия пройдет Днепр и десятки рек и речек но, прощаясь со своими товарищами, верил, что войну он закончит обязательно в Германии, а не с позором в арзамасских лесах.
Новая должность, новые люди, все это было интересно, но и в дивизии он оставлял часть души. Больше полутора лет командовать дивизией в труднейших боевых условиях - это дало громадный командный опыт, закалило волю и характер.
Наступила минута прощания, минута, которую все ждали - какой она будет...
Иван Тихонович крепко обнял Канцедала, своего бессменного комиссара, первого советника, с которым и работалось всегда легко и всегда можно было поговорить по душам.
– Не забывай нас, Иван Тихонович, - сказал полковник Яманов дрогнувшим голосом.
Гришин уважал его за то, что всегда умеет настоять на своем, если чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег...
Невольно на глазах у всех блеснули слезы.
– Мельниченко, - позвал Канцедал адъютанта нарочно веселым голосом, чтобы разрядить обстановку, - подайте простынь, газетчики прощаться будут.
Все засмеялись, стараясь незаметно руками промокнуть глаза.
Увидев лейтенанта Тюкаева, который пришел в штаб с донесением, Гришин подал ему руку и сказал:
– Ты извини меня за тот случай на Судости...
Когда санки с генералом Гришиным скрылись во мгле, все сразу почувствовали, что им теперь будет не хватать этого человека...