Заплачено кровью
Шрифт:
– Да, умница человек Иван Тихонович, - первым сказал батальонный комиссар Воротынцев.
– Повезло нам, что с таким человеком довелось вместе воевать.
– Да уж, сколько было критических ситуаций, но он никогда не терялся и не падал духом, - добавил полковник Яманов.
– Я думаю, он теперь далеко пойдет, - сказал Канцедал.
– Военные знания у него прочные, характер исключительно волевой, а интуиция и хватка - дай бог каждому, и после паузы добавил: - Что ж, давайте расходиться, товарищи, завтра новый командир дивизии приезжает.31
По пути на новое место службы Гришин заехал в госпиталь,
– Вот заехал попрощаться, Александр Васильевич, - сказал Гришин, поздоровавшись. Он сел к нему на койку.
– Спасибо тебе за все, что ты сделал для дивизии. Выздоравливай, береги себя. После госпиталя у тебя другое назначение будет, слышал я разговор, что нужен человек с боевым опытом, начальник армейских курсов младших лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и самое главное: готовь шпалу, майора тебе присвоили, и дырочку для ордена Красного Знамени можешь провинтить.
– Спасибо, товарищ генерал, Иван Тихонович, - сказал Шапошников, стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученной еще в 40-м году, появилась новенькая медаль "За отвагу".
"Что ж, командиру дивизии и за столько трудов... Скупо..." - подумал Шапошников.32
– После войны напишешь мемуары, как мы воевали, - улыбнувшись, сказал Гришин.
– Честнее тебя никто не расскажет.
– Да, я иногда думаю: как мы все это выдержали... Мемуары... Для этого нужен божий дар, да и правду писать - никто не поверит, а неправду не стоит и писать, - тихо сказал Шапошников.
Когда Гришин уехал, лейтенант Вольхин, койка которого стояла теперь рядом, спросил Шапошникова:
– Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?
– Нет, в соседней. Хотя, думаю, и эта должность для него будет недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно, еще в сороковом его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.
– А вы давно его знаете?
– спросил Вольхин.
– Много лет. Пройдено и пережито с ним было немало, - ответил, задумавшись, Шапошников.
– Человек он сильный, большого военного таланта, сложный. Хотя он меня и расстрелять грозился и два раза на верную смерть посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.
Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно, и Вольхина, поздоровался со всеми, лежавшими в палате, но Вольхин по его цепкому взгляду понял, что Гришин его узнал, хотя близко им за все время войны и приходилось встречаться два-три раза. Конечно, и положение у них было разное, и звания, да и откуда бы Гришину знать, что этот худющий лейтенант через семь лет встретится ему в Германии с погонами генерал-майора...
Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько дней и почти все время у них уходило на разговоры, причем не на обычную болтовню выздоравливающих раненых, - они разбирали подробно ход боев полка всего периода с начала войны. Шапошников неплохо ориентировался в действиях дивизии и их армии в целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.
Шапошникову нравился
До госпиталя он, в недавнем прошлом учитель математики, слабо разбирался в военной терминологии, Шапошников тактично его поправлял, если тот говорил неправильным с точки зрения военного языком: "Уши режет. Запомните, военный язык такой же четкий, как математический".
Вольхин теперь интересовался и деталями штабной службы. Особенно его интересовала работа оператора. По прошедшим боям тренировался составлять боевые донесения и приказы в масштабе полка, а то и дивизии, вникал в схемы боевых порядков, которые составлял для него Шапошников. Все это оказалось настолько интересным, что и на войну Вольхин стал смотреть теперь несколько иными глазами: это не только стрельба, но и кропотливый труд в штабах, где требуется высокая культура. Раньше он, считавший себя окопником, относился к штабникам с некоторым презрением, но после бесед с Шапошниковым понял, что успех боя зависит, прежде всего, от хорошей работы штаба.
– Возьмем первые бои дивизии, под Чаусами, - начал говорить Шапошников, - Может быть, мне и нельзя судить о работе штаба корпуса, но все-таки: почему корпус, такая сильная оперативная единица, так и не сыграл по-настоящему там своей роли? Конечно, большая беда, что немцы сорвали сосредоточение, в бой шли прямо с эшелонов, но многое зависело и от того, как штаб корпуса сумеет распорядиться наличными силами. А он год как сформирован, но ни разу не проводил штабных учений. Люди даже плохо знали друг друга. Штаб есть, но не сколочен, механизм работы как следует не отлажен. Другое дело - штаб нашей дивизии. Условия - тяжелейшие, на острие удара сильнейшей группировки противника все лето и осень. А дивизия жива, управление не терялось, исключая, конечно, брянское окружение.
"А штаб нашего полка, - невольно подумал Вольхин, - Как это Шапошников так умеет подбирать и готовить людей, что все знают свое дело и столько времени держатся вместе. В двух других полках люди в штабах за это время терялись по несколько раз.
– Плохо, конечно, что до войны мы не отрабатывали такие вопросы, как выход из окружения и отход, - продолжал Шапошников, - да и после финской войны у многих появилась боязнь охватов и окружений.
– Разве на финской нас окружали?
– удивился Вольхин.
– Я имею в виду бои мелких подразделений, такие случаи были. Люди боялись остаться без связи, боялись плена, и не столько потому, что зверств боялись - последующего суда своих. Многих летчиков, попавших в плен, после войны судили за измену Родине. И сейчас многие боялись окружения, поэтому нередко отступали тогда, когда еще можно было сражаться.
– А помните Милославичи? Я все хочу вас спросить, почему мы тогда атаковали только в лоб? Неужели нельзя было обойти лесом, с правого фланга?