Заполье
Шрифт:
— Как со списком-то обкомовцев — успел что узнать, добыть?
— А никак. — Левин хлопотлив был, какие-то бумаги свои в столе перекладывал и сортировал, смотрел уверенно, прямо. — Не будет списков. Считаю, что ни к чему нам гусей дразнить… так в вашей деревне говорят? Лучше вразбивку их брать в оборот, в отдельности каждого, кто нам нужен, чем всех скопом против себя окончательно настроить. Одного разоблачили — другие боятся, каждый за себя… А весь веник ломать, целый — это популизм дешевый, на публику, да и не сломаешь, озлобишь только. По веточке надо, по веточке…
— Смысл в этом есть, не спорю, — насторожился сразу Иван, — мы ж так делали, по сути, и делаем. Но общий-то список в базе данных в любом случае надо иметь, а там подумаем, как распорядиться им.
— Ищите — без меня, — дернул тот плечами, и что-то вроде насмешливости
— Имеешь, отчего ж. Тебя никто его не лишал, высказывай… пусть даже с чужих слов. — Теперь Базанов почти уверен: от Мизгиря накачка. — Так ведь сам вызвался…
— Сам и отменил. И не ваше дело, со своих или с чужих слов говорю. Возможно даже, что с чужих-то куда неприятней окажется…
— Это с чьих же? И что?
— Узнаете, — с вызовом уже сказал он, пренебрежительно оглянулся на Ольгу, на Карманова, изумленного невиданной смелостью ответсекре-таря. — Ладно, замнем для ясности, как говорится. Верстку вам? К вечеру будет.
— А не торопишься? Не много наобещал?
— В самый раз.
— Раз на раз, как известно, не приходится… Уймись. — Разговорился, однако, вылечился. Расхрабрился, и наверняка не без причины — какой? Но разборку устраивать сейчас ни к чему было. И сказал, больше к Ольге адресуясь: — На шестую полосу статью Яремника поставите, в рубрику «Уроки истории», давненько ее не давали. И все, как на грех, невыученные…
— Как бы не пришлось за нее гонорарий получать, — не унимался и уже насмешливо глядел Левин, губы его сложились во что-то похожее на улыбку. — От заинтересованного ведомства.
— Вот и получим. И разделим на всех.
— Я бы от своей доли предпочел отказаться.
— А кто ж в этом сомневается теперь?..
Нарвался наконец? Да, заткнулся, шарики-ролики вхолостую крутятся, не срабатывают ответа, лицо маской бескровной зло стянулось, а Карманов за его спиной беззвучно аплодирует, рот до ушей, и Ольга недоуменно хмурит брови, пытаясь понять, что же происходит. Этим занят и он, Базанов, какие-то варианты и предположения есть, но полной правды о самом даже заурядном происшедшем не может знать, не узнает здесь никто и никогда.
А ближе к вечеру Желяев сам вышел на связь. «А я вам звонил, — признался Иван. — Ну, узнать, как продвигается… Могу я рассчитывать на это — на самое общее хотя бы?» «Почему же нет? Только вот узнавать-то, в сущности, нечего, с тем и звоню вам. Решил, что вы должны это знать: забрали у меня дело…» — «Как, отстранили?!» — «Можно и так сказать. Потрогал тут кое-кого за брюшко — ежатся, бредятину плетут, сплошь незнайки. А фигурант, которого за главного держите, так тот просто не явился. Утром еще было вызов послал, а… С начальством у нас не спорят, знаете же». — «Жаль, очень… А передали кому, не секрет если?» — «Да какой, к черту, секрет! Кому надо передали, вы понимаете меня? Есть у нас такой Маловатый… фамилия такая, с попаданьем в точку. Во всех смыслах, кроме роста. Грех, конечно, но скажу, с постороннего телефона тем более: любое дело закопает… Впрочем, и откопать сумеет — на ровном месте. Понимаю, можете не верить; ну, повидайтесь сходите…» — «То есть вы уверены, что сверху дело решили…» — «Ага, притоптать. Так что небо для кого-то в алмазах окажется, а не в крупную клетку… Не в масть кому-то весь шум этот, и не в первый раз Маловатый отличается. Но, само собой, не для печати это». «А почему отстранили-то, основания какие?» — с запозданием спросил он, пытаясь сообразовать все с этой вовсе уж скверной новостью. «Вы все, журналюги, чудаки такие или через одного? Зачем основания, когда есть приказ? Основание потом придумают, напишут… Что-то новое появилось, есть у вас — ну, кроме подозрений?» «Да нет, откуда…» — «Газету не отдавайте, сберегите… Я на связи, если что».
Верить ли, не верить — уже вопроса не оставалось: вот откуда у храбрости левинской ноги растут! Обезопасились, и теперь следовало ждать худшего. А оно не замедлит, тем паче что перезрело уже, упасть готово, и отнюдь не под ноги, нет — на голову.
И не замедлило, да это и не Владимир Георгиевич Мизгирь был бы, не в его обычае холодное железо ковать. Еще и утреннюю пятиминутку, на полчаса, как правило, растягивающуюся, не закончил Базанов, как появился он, приветственно ладони длинные, серые поднял в дверях и ими же показал: продолжайте… Сел на свободный стул около загородки своей, шляпу на прилавок ее присунув,
И не разочаровал, фокусник.
— У вас все? — Откинулся, обвис на спинке стула, пошкрябал значительно клочки бородки. — Уполномочен правлением внести некоторые необходимые соображения и коррективы в работу газеты. Не буду говорить слов порицания или удовлетворенья, считая их излишними, ибо нет нужды осуждать или хвалить естественный рост организма, пусть и не без доли уродства. От сего скудного резолютивного перехожу не мешкая к результативному. Главным редактором с этого именно момента, мгновенья даже назначается… кто? Правильно: Дмитрий Борисович Левин, оказавший себя надежным и, более того, незаменимым сподвижником нашего имеющего быть… э-э… дела, имеющего быть и продолжаться. Согласитесь, пожалуйста, что решенье это взвешенное и обжалованью не подлежит.
— А какие причины увольнения Ивана Егоровича? — Это Сечовик строптиво вздернул голову, в упор теперь и презрительно разглядывая его. — Мы, редакция, требуем объяснений.
— Внутренние, панове… так, кажется, на Сечи обращались к разбойному коллективу? Внутренние — и этого для объяснения достаточно, я полагаю. Тем более что речь будет не об увольнении, но перемещении дражайшего Ивана Егорыча. — В черный погребальный костюм одетый, памятный по первому их посещению Воротынцева, и в лаковых туфлях, с небрежно повязанным и сбитым набок галстуком, Мизгирь в наилучшем, может, из своих настроений, заодно и одеяний пребывал, не помраченных ничем. — А вот вы, милейший, как раз увольняетесь как не справившийся с порученными обязанностями, причем без выходного пособия…
— Спрячь его себе, — встал было Михаил Никифорович, прямой, сухонький, необычно спокойный, кивнул вбок, на Левина — да, теперь уж не ответсекретаря… — Неужель подумал, что работать смогу с этим… с этой? А не много чести?
— Вам лучше выйти, — негромко, но властно проговорил Левин, его стеснившие переносицу и оттого казавшиеся большими глаза непроницаемы были, пожалуй что и высокомерны, в роль уже входил.
— Печать не принял еще? Подпись в банке не удостоверил? Вот и сиди пока. И я посижу, дослушаю… — Он «тыкал» их бесцеремонно, в полной уверенности, что получил теперь такое право, а это с нашим братом, интеллигентом закомплексованным, нечасто бывает. Право, без преувеличения выстраданное, как никто переживал он случившееся, совершенно убежденный, чьих это рук дело, заговаривал о том с Иваном, но что ему было сказать? Подозреньями делиться, до горячки доводить — и без того взвинченного, озлобленного? Не его это дело, а сыскника — но и того оттащили за поводок, как собаку, взявшую не тот след…
— Да уж дослушайте, — покровительственно посмеиваясь, не обращая внимания на оскорбительные мелочи, разрешил Мизгирь: ни задеть его, по высоте положения, ни помешать ему никак они не могли, разве что подтверждали действенность всего, что он задумал и с такой неумолимой последовательностью воплощал. Почему-то зналось, что он без особого напряга может выдержать и стократно худшие оскорбления — тоже ради какого-то дела, которым он жил, непонятного, темного, не прибыли же концерна его волновали, доставали до нутрянки, в конце-то концов, не корпоративная обжираловка недалеких большой частью, но оборотистых типов, не рвачество же низкопробное. С кем, как не с Воротынцевым, быть бы ему до конца — но вот что-то большее, нежели борьба за власть в концерне, разъединило, развело их… да, по обе стороны смерти, настолько далеки, противоположны оказались друг другу. Враг врагу, вернее, а почему-то вот нет такого фразеологизма в языке, не завелся, хотя чего-чего, а причин к тому средь нас предостаточно. И его, Базанова, оттолкнуло темным и ощутительно недобрым, непотребным тем делом — с правом на лишнюю, сиречь дополнительную, степень свободы, вспомнилось откровение Мизгирево, всегда преимущество дающую степень. С правом на зло именно, и чего уж примитивней, казалось бы, что там смаковать интеллектуалу… нет, смаковал, и так поворачивал, повторял, и этак, словно завороженный возможностью такой легкодоступной…