Заполье
Шрифт:
Впору было шваркнуть трубку… или — трубкой? Нет, пусть выболтается; в любом случае связь с ним нельзя рвать, терять. Опередили опять, и в этом не то что чувствовалась, но впрямую явлена была хватка парадоксалиста записного, а на деле… Кто на деле, вот вопрос — который скоро, похоже, станет уже несущественным для него, для его — именно — газеты и дела самого, каких попросту не будет.
«И как вы расцениваете, Слава, мои шансы остаться в газете — после всего, нашего? — спросил он уже из холодного любопытства — скорее трубку спросил, чем вчерашнего конфидента. — Есть они вообще?» — «Почему же нет? Да, соразмерять, соотносить свои интересы с интересами других, идти на взаимоприемлемый компромисс всегда труднее, чем просто разодраться, на это-то ума не надо… Почему не сходить к Сигизмундычу, человек он вполне
Пристроиться малый успел и даже того не скрывает, а вот встроится ли — это старуха жизнь надвое сказала-развела, злопамятен Владимир Георгиевич Мизгирь. И уж кому не ждать пощады, так это ему, Базанову. «Ну, сила — это еще не признак правоты… — Кому ты это говоришь, зачем? Вот уж где слово бесполезней, чем если бы ты сказал его бомжу распоследнему, несчастному, тот хоть правду о себе знает. А эти — не знают, вполне-таки цивилизационные выродки. — Впрочем, не обращайте внимания, Слава, это я так… морализаторствую, привычка такая, дурная». «А вот с вредными привычками действительно пора бы кончать: и курите столько, и… Фронда еще имеет смысл, когда народ к ней готов, — а если он, извините, безмолвствует? — Он явно щегольнул словцом этим, оправданьем излюбленным диванных лежней… а уже и порассохлись, скрипели советского производства диваны — на чем далее будут лежать, эстрадный обезьянник в ящике мутными глазами разглядывая, мартышек рекламных и мартынов? — Нет, надо и газете меняться, к реальности ближе быть…» «В грязи ее распластаться?» — «Метафоры у вас, однако… Сходите, это и будет шансом. Их надо ковать, шансы». «Подумаем»… — отделался неопределенностью он, разговаривать было не о чем.
Или все же сходить? Без газеты что твои убеждения, взгляды-предпочтенья, да и гордынка, Сечовиком примеченная, куда ты с ними тогда пойдешь? А ведь и некуда в паскудной этой реальности…
Что ж, подумать и в самом деле надо было, а там уж как обстановка покажет.
И позвонил Желяеву, все-то у нас нитками телефонных проводов шито наспех, оттого и расползается подчас, это ведь не глаза в глаза. Доложил через силу, без предисловий: «Свершился уже реванш…» «Во как!.. По сценарию, который вы предполагали?» — «Да, только суток на трое раньше. Спешат же, что-то вроде контрольного выстрела, чтоб уж с гарантией. На шоке сыграли, наверняка…» «Так-так… Скоренько. А я еще и повестки не все расписал-разослал. Придется туда наведаться самому… Что, безработица светит? Я бы вас и в помощники взял, пожалуй, так ведь не позволят же… — Шутка невеселая у него получилась, да и жестковатая. — Коли так, то надо будет вплотную заняться, с пристрастием…»
33
Похороны назначены были на третий день, как оно и положено обычаем. Накануне заезжал Алексей и, узнав обо всем, терпеливо монологи его выдержав, мотнул хмуро головой, словно морок услышанного сбрасывая с себя, сказал:
— Круто взялись… Говорил тебе про карлу этого?! Говорил. — Встал, по его жилищу-обиталищу прошелся, оглядывая все с плохо скрытым пренебреженьем, здесь был он впервые. — Ну, хочешь — агрономом к себе возьму, на вакансию семеновода… сеялку от веялки отличаешь еще?
Шутники нашлись на его голову.
А Поселянин перед картиной постоял, вглядываясь, она ему еще с первого раза понравилась, на стене в кабинете, он тогда тут же и определил — рожь-матушка, ни с чем ее не спутаешь; и как очнулся, с запозданием перекрестился:
— Упокой душу его, раба Божьего Леонида… Крепко подмогнул мне с кредитами льготными. А лето — где и подо что их возьмешь? Под урожай неизвестно какой, под цены невесть какие осенние? Теперь-то разочтусь. С пониманьем был человек, не забуду. Так завтра, говоришь?
— Да, в два часа, на кладбище старом.
— Буду. Нам с Любой как раз по делам надо тут проехаться. Ты что-то, гляжу, совсем схудал… иль неладно что?
— Да так, ерунда какая-то… Провериться надо бы вообще-то. Некогда, сам же видишь: не понос у нас, так золотуха…
Некролог от правления, где извещено было скромниками лишь о «преждевременной кончине», оставил как есть, поскольку и в других газетах таким
Без отпевания обошлось, последнее время в моду вошедшего, даже самых закоренелых партийцев-аппарагчиков через церковь в небытие провожали — вот уж действительно атеисты отпетые… Не сказать чтобы много народу собралось на выносе у сравнительно скромного двухэтажного особняка — с просторным двором, впрочем, и ухоженным садом. Народецкий взялся было за порядком следить, но у похоронного ведомства свой был распорядитель, свои расторопные служители, только заплати. Не появился Мизгирь, и при его-то цинизме это можно было счесть за слабину. Из редакционных своих изъявили желание быть все, даже Левин переминался тут же, бледный, отрешенный… соглядатаем? Позади всех увидел Иван одиноко стоявшую заплаканную и подурневшую Елизавету, большой пучок красных гвоздик прижавшую к груди; в дом она так и не зашла, изредка подымала большие, с потекшей тушью глаза на окна, на флюгерок, безжизненно остановившийся, хмурый стоял и теплый, еще предосенний день, даже и тополя, за постройками возносившиеся, лишь с прожелтью первой были, подзадержалось лето. Он подошел к ней и не успел еще ничего сказать, как она заплакала едва ль не навзрыд — долго сдерживалась, видно, качнулась к нему, лицо в гвоздики уронив, только и сумел поддержать; и уткнулась доверчиво в грудь ему, освобожденно уже и протяжно всхлипывая, что-то невнятное выговаривая.
— Ну, ну… — сказал он, легонько плечи ее сжал, остановить пытаясь, и она еще что-то попробовала выговорить. — Что?
Лиза подняла наконец мокрое, с потерянными совершенно глазами лицо, с трудом и в извинение произнесла распухшими, со смазанной помадой губами:
— Он говорил, что ты хо… хороший… — и опять ткнулась в куртку ему. Но слез у нее было…
Ему не приходилось еще, кажется, видеть, чтобы так слезно изливалось горе, даже и ткань куртки его пятнами влажными пошла; и повел ее, угнувшуюся, к скамейке под огрубевшей, кожаной будто листвой сирени, усадил, сам несколько растерянный:
— Ну же… успокойся, посиди. Воды принести? — на что она, отказываясь, по-девчоночьи замотала головой. — Посиди; а мне надо тут переговорить…
Да, надо было; сам он уже побывал в доме, цветы положил в изножье лежащего в лакированном под мебель ампирном гробу человека бывшего, с лицом, закрытым до глаз белым плотным тюлем, с восково желтевшим лбом под изреженным зачесом седоватых волос. И вышел тоже, посетив покойного, Рябокобыляка с несколькими приближенными — как-то нервно курили, топтались молча, лишь он один средь них внешне спокоен был, высоко, как это нередко у низкорослых, голову держа. Напоминал он чем-то примерного мальчика в классе, несколько полноватого, ухоженного, с готовым всегда домашним заданием, у которого вечно выпрашивают списать, а он этого очень не любит. Иван подошел, поздоровался, руку не протягивая, ему кивками молчаливыми ответили — блюдя скорбь, так можно было при желании это понять, и спросил с нужной долей деловитости:
— Хотелось бы, Виталий Сигизмундович, встретиться с вами… завтра можно?
— Потом, потом… — и нетерпеливо плечами шевельнул, повернулся на каблуках спиной к нему. — Музыкантов не вижу… где, наконец, музыканты?!
— В беседке сидят, за домом, — сказал он ему в спину. — Хорошо, я позвоню вам. — И отошел, понимая, что смысла в том уже нет, судя по всему, но что все же позвонит.
Поселянины ожидали у ворот старого кладбища. Пристроились к процессии с рыдающими впереди трубами и обреченно бухающим барабаном, и Базанов, избегая участливого взгляда Любы, решил хоть с запозданием и сумрачно отшутиться: