Запомните нас живыми

Подопригора Борис

Задача ооновцев – с точностью до человека отслеживать вывод нашего ограничивающегося с каждым днем контингента. Сегодня уже дважды были на аэродроме, проводили два борта. Сколько их – интернационалистов – в предвкушении скорого дембеля готовятся «по-боевому» встретить Новый 1989-й? Уже дома, в Союзе, но под бдительным оком отцов-командиров – из числа не вызвавших в Ташкент своих жен.

Ах, как утром своих провожал автобат! Колонна КамАЗов-шаланд надрывала сирены, пока не слился с небом серебряный крестик Ан-«двенадцатого». Ооновцы – не то что хмуры, так уж получилось: завтрак был в ужин, сели обедать – звонок, вперед – считать. А от ужина отказались – хотели организовать свой. Вообще-то с этими делами у них строго: и со счетом, и с трехразовым питанием… Этот рейс – дополнительный. Выводится часть госпиталя, кажется, терапия. На поле много медиков, нервных гражданских летчиков в синей, совсем забытой здесь форме: «Кому там наверху понадобилось посылать самолет под Новый год?» Хорошо, еще нет журналистской братии, их перед посадкой собирают по всему полю, а аппаратуры столько, что, кажется, легче танк загрузить…

Впрочем, время еще есть. 21.40. До Нового года больше двух часов… Быстрее бы со списками… Главный воздушный эвакуатор из штаба 40-й армии подполковник Яковлев бойко направляется к ооновской машине: «Готово, всего – 85, из них офицеров… итого за сутки – 154… проверьте, подпишите…»

– Погодите, подполковник, – степенный австриец с блокнотом выбирается из уазика, – во-первых, не 154, а 145, во-вторых…

– Я и докладываю: 145 – рядового состава и 9 – врачей…

Местное время – 22 часа без минут…

– Позвольте, господин подполковник, с врачами – 145, а те 9 – корреспонденты, вне списка…

– Начнем сначала… утром: рядового состава – 67, офицеров… еще 17, которых мы провели как вчерашних…

Двадцать два часа двадцать минут. До Нового года…

– Майор, переведите господину Яковлеву… Я буду докладывать в Кабул… Женева…

– А у меня начальник – генерал Громов…

– …а господин Шеварднадзе генеральному секретарю Пересу де Куэльяру…

Двадцать два тридцать пять…

– Это вы задерживаете вылет… я могу и без подписи… через 30 минут коридор закрывается… все равно ведь выходим… Все. 154. И с Новым годом…

Самолетный прожектор уныло освещает нестрогий строй. Кто-то долго надевает бушлат. Кто-то перебирает свой фирменный чешский дипломат: парфюмерный набор, мельхиоровый перстень, дембельский альбом с наклеенным на обложку благодарственным напутствием Наджибуллы… Ну, сколько еще ждать? Двадцать три часа ноль пять минут… Военно-политический кризис местного значения вступает в стадию развязки: «Боря, спроси у ооновцев, как они насчет жареной картошки? У меня в батальоне еще и солененькие лисички, знаешь, как по-английски “лисички”»? – дипломатично намекает на большее начмед дивизии майор Антонов… Педантичный австриец обдумывает предложение: «Вообще, конечно… надо бы с коллегой посоветоваться». Мнение «коллеги» читается в глазах: явное «за».

Подполковник в голубом берете медленно – уже для проформы – достает ручку, отвинчивает колпачок… что-то еще пытается объяснить, но его заглушает гул самолетной турбины… «У кого – вспышка? Давай, сфотографируемся на память. А теперь, Степа, жми за “санитаркой”»…

Грохочущая магнитофоном палата – самая вместительная в медсанбате: последних раненых эвакуировали с госпиталем. Полчаса назад. На каждом квадратном метре стены – нарисованные елки. Ох, как хотелось видеть ее живую! Несколько сдвинутых буквой «П» парт, накрытых застиранными, но накрахмаленными простынями. Посередине, на тумбочке – «кремлевская елка». Так написано на листке, приколотом к высохшему букету. В нем

подобие верблюжьей колючки, окаймляющей «бывшие» цветы. Их – свой свадебный букет – принесла бойкая Маринка Саид – медсестричка, недавно вышедшая замуж за афганского гэбэшника. В Афганистане нет цветов. Эти привезли из Кушки. «Главная елка» украшена ватой, нитками мулине и чертиками, сплетенными из трубок от капельниц. Зато стол – слава Аллаху! – воистину православный: и с жареной картошкой, и с лисичками. Блюдо от шеф-повара – полуманты-полупельмени. А уж чего налить… «Маринка, дай “сиську”! (лимонад SiSi в диковинной тогда для нас банке из алюминиевой фольги). Командир, выруби на фиг Горбача, пора считать!» – «Восемьдесят, восемьдесят один, восемьдесят два… восемьдесят восемь… И под нарастающий гул – все хором: ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ!!! А потом…

* * *

С Новым годом! Где бы вы сегодня ни находились: полковник в отставке Яковлев, генерал-майор медицинской службы Антонов, бывший военный наблюдатель ООН Рейнтхофер и ты, водитель рядовой запаса Степанов… Может, в наступающем году отыщется и сгинувшая в талибское лихолетье украинская афганка Маринка Саид, в ту новогоднюю ночь так задорно спывавшая «Ты ж мэнэ пидманула»…

Шинданд, Афганистан, 1988 – 1989 гг. – Петербург, 2006 г.

Девять дней февраля

Знамя в тубусе. Дежурный БТР перед штабом. Забеленные стенды с призывами. Резкие порывы ветра разносят по опустевшим дорожкам разорванные картонные коробки. Прощайте. Пустой аэродром. Использованные гильзы ракет-ловушек. …сегодня на Кабул что-нибудь будет? Смена ооновцев. Мэйджер Борис. Лиэйзн офисер. …один «горбатый» на Ташкент. 200 человек всего. Пронзительные сирены КамАЗов. Колонной выруливают со стоянки. Автобат провожает раненых. Домой. …уже эхо. Когда я вернусь и Ташкент мне объявит о рейсе, Пускай на узбекском, но все же родном языке, Растают, затихнут разрывы душманских эрэсов, Я вспомню о строчках на этом тетрадном листке. «Мы уходим, уходим, уходим, уходим…» В последний раз. Завтра будет: вышли. На трезвую голову не придет. Пристрелят завтра, а пока высплюсь. 6 февраля. 7.03. Последний восход. Единственная в Шинданде аллея. Посажена нами. Девять лет назад. Колючие ветки. Остается. Память выталкивает на поверхность самое-самое. 15 декабря. Грозная толпа. Идущая, направляемая, устремленная. Белые чалмы, черные повязки, рваные бушлаты, поношенные пиджаки. Долго расставляли охрану у оружия. Сандалии и кроссовки на босу ногу. Останавливались в кустах. И снова шли. Сели. Под торжественными портретами Маркса и Ленина щуплый мулла зычным простуженным голосом распевал выворачивающие душу аяты. Траурная месса по погибшим от землетрясения в Армении. Мурашки по спине. Жалобная песня двигателя. Зато погода бодрит. Афганская колонна с продовольствием и горючим. Заночевавший в грузовике водитель-пуштун сосредоточенно совершает утренний намаз. На раскрашенном под лубок кузове витиеватая надпись: «Аллах даст все!» Пришло на память: – Что везешь? – Рис. – Откуда? – Из Кушки. – Так кто его дал? – (улыбается) Аллах. – Скажите, майор, а что вы делаете со своими мусульманами, если они хотят вступить в партию? – Операцию, обратную обрезанию. Английский журналист. – С каждым приездом я вижу здесь все больше оружия и разрушений. Я был в Афганистане уже трижды. Сейчас в четвертый… – Ее Величество должна вами гордиться… Для нас Афганистан – боль. Для них – шахматная доска. Черные тени машин медленно переходят со скалы на скалу. Расплывающиеся в зимней дымке фиолетовые горы. Холодные краски последнего утра. На ходу из машины в машину передают спички. Не останавливаясь. Проходим Адраскан. Вывеска на русском языке: «Управление Царандоя». Удержатся ли? Революцию не делают с четырехчасовым перерывом на обед. И пятикратным намазом. Тишина. Ни души. В пустом небе беззвучный вертолет. Когда я вернусь и доверюсь проверенным картам Вполне безопасных воздушных наезженных трасс, В газете прочту, как там было у нас под Шиндандом, И вспомню, как было на самом-то деле у нас. Перебивает команда в наушниках: – Пахарь. Я – Раскат. Увеличить скорость. Впереди обстреливают эрэсами. Докладывай через каждые десять минут… Герат. Взрослых мало. Дети машут. Постарше – пытаются на ходу снять детали с проходящих машин. Кажется, вот этому в прошлый раз подарили собаку. Что запомнят они? Холод. По ночам втихую спиливают сосны. Повсюду ишаки с дровами. Несколько дрожек-такси у поворота к лицею. На дугах – пурпурные цветы из поролона. Поразительно ярко. К черту блокнот! Запоминать, запоминать как можно больше. Ожила сценка. Лицей. Портрет Авиценны. Европейская косметика на лицах обворожительных преподавательниц. Без паранджи! Подтянутый директор в накрахмаленной сорочке. Литературный фарси. Мягкая английская речь. Можно ханум задать вопрос? – Аллах с вами, ее сегодня же зарежут. Последняя гератская застава. Еще наша. Обстреливали здесь. Последний раненый: капитан Лисовский. Погибший? – Наверное, Андрей Шишкин. 29 января. Разбился. Что там, на востоке, не знаю. – Товарищ майор, разрешите обогнать? – Я тебе обгоню… Ни на метр с бетонки. Опытный. Ослепительные снега Рабати-Мирза. Серебряное небо над перевалом. Отличие от Терскола состоит в том, что там нет сожженных машин. Постепенно погружаемся в туман. – …и еще запишите: рядовой Теркин, такелажник… Две недели перетаскивал машины. А у самого – желтуха. – Как зовут Теркина-то? – Василий. Отчества не знаю. Потихоньку, Ваня, потихоньку. Осталось до Родины недалеко. Возвращение к бетону – постепенно и безэмоционально. Как сквозь сон. Может, устал. Повсюду машины: живые и мертвые. Мелкий полудождь-полуснег. Когда я вернусь, непривычно погоны покроют Метельные искры московской хрустящей зимы, И гул эскалаторов вдруг наконец успокоит, А после приснятся забытые детские сны. В умиротворенном небе длинный косяк журавлей. Как небесное отражение последней колонны. Домой. Турагунди. На той стороне уже свои: Кушка. Оборачиваюсь к пулеметчику. Молчит. Еще один образ из прошлого. Сквозь покачивающуюся ленту крупнокалиберного пулемета злое лицо военторговской продавщицы. Глаза под цвет экрана микрокалькулятора. Встали. Девять верст до границы… В утреннем гвалте очередная колонна готовится к пересечению. Открытая дверь БМП: маленький телевизор, разбросанные банки с гречневой кашей, новое обмундирование, бутылки с машинным маслом и много сахарных брикетиков, похожих на домино. Задержали душмана. В кошелке: деньги – заработал, несколько пачек американских сигарет – хотел обменять, граната с растяжками на колышках – нашел. А почему колышки чистые? Сволочь! Нескончаемо долгие девять дней. Место работы – нейтральная полоса. Машина с флагом ООН. Наши пограничники отдают честь. Сидит афганец в фуражке с зеленым околышем. Мимо грохочут последние колонны. Считаем. Надписи на люках: Башкирия, Червоноград, Свердловск… Ищу глазами: наконец, Ленинград. Грязный танковый тягач. Впервые за Афган. Но больше: Имени… Имени… Имени… Пламя над звездочкой. «Я вернулся, мама!» — Транспарант на КамАЗе-шаланде. Следы от осколков на кабине. А я еще здесь. Когда я вернусь и проступит в лиловом тумане Седой триумфальною аркою Охтинский мост, Наверно, скажу постаревшей, взволнованной маме, Что я все такой же, вот только немножко подрос. Ежедневно возвращаюсь на «девятую версту». Знакомый ряд дуканов. Мигает беззаботная звездочка между раскрытыми створками бывшего железнодорожного контейнера. Орешки-фисташки, гранаты-апельсины, туалетная бумага и открытки с пакистанскими красавицами. Шестилетние бачата — хотелось бы сказать – дошкольники… какая тут школа! – доверительно-заговорщицким шепотом: – Камандон, щто нада, щто хочешь? И сразу: – Давай бакшиш. Шапку давай. «Хорошо» – знают в цензурном и матерном вариантах. «Плохо» – только в матерном. Солдаты-несолдаты с автоматами за спиной и четками в руках. Такое впечатление, что встали пройтись, чтобы размять ноги, затекшие от долгого сидения. Бесцельность в лицах. При сиюминутной озабоченности: продать-обменять. Откровенность афганского полковника: Революция – хорошее дело. Мы – плохие. Утро 15 февраля. Мягкая фланель парящего снега. Прощание. Прощение. Возбужденная суета последних сборов. – Передай ооновцам, чтобы быстрее сворачивались. Колонна на подходе. – Дуглас, давай нож. Срезаю антенну. Последний переполненный уазик. Метры, метры. Пограничники вышли из будки. Неужели, это все? Пульсируют мысли. Мы выполнили женевское соглашение. Они – нет. Будут ли нас теперь приветствовать – «Рот Фронт»?.. Что с нами сделал Афган? Может, он станет паролем, чтобы не заблудиться в лабиринтах жизни? Может, его шепотом прозвучали такие истины, на которых будем воспитывать наших детей? Машина останавливается. У самой таможни. Выходим вместе. Полковник докладывает генералу. Его обнимают, уводят. Мы остались последними. Слева от меня: старший наблюдатель поста ООН подполковник Альфред Туатоко, Фиджи, справа – наблюдатель майор Дуглас Майр, Канада. Метры пешком. 10.10. Бросаются журналисты. Что вы можете сказать о выводе советских войск? Перевожу. Папахи, кокарды, разноцветные шарфы, кинокамеры, диктофоны… Глаза сфокусировались в одной точке: улыбающиеся, слезящиеся, слезящиеся… Замершие на мгновения и готовые разрядиться в гомоне и заботах первых минут, самых первых минут мира. Отвечает Майр: Насколько

мне известно (Пауза) В западной части Афганистана (Пауза) Советских войск (Пауза) Не осталось… Кажется, за спиной не только Афганистан, эти сумбурные девять дней в пограничном местечке Турагунди… Неужели этот полосатый шлагбаум отсечет и испанцев тридцать шестого, Че Гевару шестьдесят пятого? И только снег, одинаковый тут и там, медленно тает на губах и ресницах… Девять верст до границы, Девять лет позади… Все застелено белым туманом. Легкий снег серебрится Над Турагунди. Белый, белый. Над Афганистаном. Он бесплотен и тих, Как иконный триптих… Вот уж точно: не хлебом единым… Ну а снег все летит Под свирельный мотив, Покрывая следы и седины. …нотный скомканный лист… Позабыть обо всем… Просто время пришло возвращаться. Снег наивен и чист. Неслепящ, невесом. А глаза почему-то слезятся. Первая остановка автобуса на Кушку. Теперь все. Точка Турагунди – Кушка, февраль 1989 г.

P. S. Афганский постскриптум

Нечаянный образ выхвачен из гула времени: гравированная на памятнике джинсовая куртка. Такие уже не носят… Годы… Пусть исчезнут тунеядцы в шестьдесят пятом! Что-то не договаривающие лица под перезвон бокалов и курантов медленно тают в черно-белой глубине экрана. Ромбики на мятых петлицах: Товарищи, с Новым тысяча девятьсот сорок… С коричневых картонок выцветших фотокарточек доверчиво смотрят еще ничего не подозревающие девичьи глаза. …Женская гимназия. Год тысяча восемьсот… …как будто безмолвно просят: запомните нас живыми. Какими запомнимся мы? В угасающие окна не беспредельной человеческой памяти уже стучится спрыгнувший с боевой машины бывший школьный хулиган по кличке Одесса… Одесса, почему на машине якорь? …наш первый комбат. В Афган из морпеха пришел… Задумчивый лейтенант в стоптанных кроссовках разогревает пиропатронами чай. Испытываете ли вы к противнику что-то наподобие уважения? Нелепый вопрос – русский такой не задаст… …н …нет. Уже поднимаясь, угрюмо: Не советовал бы я ИМ с нами встречаться… В новой оправе событий и имен бусинки афганских сюжетов, истертые, как четки правоверного, почти неразличимы среди камешков сегодняшних забот. Безлюбье? Теперь только, когда приснится… Первая, третья, огонь! Усиленная матом команда обрывается уносимым в горы раскатом. Ему навстречу надвигается завораживающий свист. Мина! Ложись! Разрыв. …Сволочи, бьют только по нашим. По зеленым не стреляют. Кто-то их наводит… Ускоряясь в блаженную паузу, шестирукий конвейер вынимает, передает, досылает… За следующим снарядом закрывается затвор. Раз – огонь. Два – ложись. Туда – обратно. Первые полдня – нервно. Затем – будь что будет. Ханума фатум. Кто кого? Тишина. Минута для признания в любви: Я тебе сам придумаю музыку. Ты только замкни незримые контакты Между своей теплой душой И этими холодными клавишами. Ты только поставь ногу на шпильку, Коснись носком педали… На этом огромном шаре все женщины балансируют на одной шпильке. Ваше изящество. Ваша хрупкость. Ваше Величество. Погоди. Меня зовут… Я сейчас… Когда у них следующий намаз? Понял, артиллерия? Бронетранспортер, накренившийся над окопом, вырытым в чем-то похожем на слежавшийся строительный мусор. Обрывки фраз, нанизываемые на источенный нерв полевого телефона: …вертолеты, прожекторы… сколько возьмет? Вася, сядь в БТР, видишь ту выпуклость, поработай из КПВТ. Сумерки обостряют слух: …не ори, тебе говорю… Плачущий на подножке медицинской «таблетки» мальчишка-солдат. В синей разорванной майке. Более напуган, чем ранен. …ногой под коленку. – Видишь, действует… …покажи, куда попало. – Руки тоже… Прапорщик-фельдшер сгибает руку в локте. – А это что? …ухмылка и снова гримаса. А вот ОН – уже не увидит… …тот, у заднего колеса. На брезентовых носилках. Бросил курить… …не трогайте… …только желтые ливни солнца. Блеснувший сквозь пыль и грохот луч прожектора сфотографировал черный контур, медленно огибающий синюю воронку неба… …моментальное фото на Невском. Наша первая, еще не семейная фотография. Эхо разрыва продолжается гулом снижающегося вертолета. Мы с тобой никогда не слышали орган в костеле… …четвертый докладывает: там какой-то дух спускается в кишлак… – Не суетись, у него там тетя… Сел? Молодец! Бьющаяся нервной дрожью машина с вращающимися лопастями. Маленький силуэт в нимбе шлемофона… Наведенный прожектор беспорядочно прерывается точками-тире снующих фигур и носилок… – Сестра, а что помните вы? – Двое ходят и поют: запущенный гепатит… Вертолет со свистящим креном замыкает спираль над вершиной. Фельдшер смотрит на стрелку часов с окровавленным циферблатом. Перчатки – до запястий. Сколько жизней уместилось в секундах? Маленький силуэт, растворившийся в темном эфире… Вынос – мне Профиль. Профиль, дай Оперу. Кабул – Ташкент. Ташкент – Москву. Москва. Это – Афганистан. Девушка, позвоните домой. У меня все в порядке. Через три недели письмо. Ура, у тебя все в порядке. Капитан курит сигарету за сигаретой: …понимаешь, я действительно долго не писал – госпиталь, сам знаешь… вернулся в часть – письмо… мужским почерком: если что, ни жену, ни пацанов твоих не оставлю… Ну, я-то вернулся… Налей… Как костяшки на счетах, только осторожно, расставь на нотных линейках отражения Пяти человеческих чувств. Да озарятся они мягким свечением Крещендо первой встречи. Бекаром последней… Из старого афганского блокнота выпадают страницы. Сохранить бы, что осталось: …даже перед тем, как уснуть, фантазия не нарисует сюжет более детективный, чем сегодняшняя обыденность… Давай, Степа, жми! Метрах в двухстах сзади – хлопок эрэса. Недолет. …поздравляли со званием афганского комбрига: водка, апельсины, а теперь, вот, эрэсы… …пыльный туман. Не едем – плывем. В какой-то серо-желтой массе. Не рассмотреть: глаза прикрыты до минимально необходимых щелок. Неожиданный сильный удар. Сидящий на левом борту с пируэтом отлетает в сторону. Отдельно от него – автомат. Куда-то вперед. Удержался, но в кромешной тьме. Мгновение спустя – мысли. Первое. Не фугас. Если бы он, мыслей бы не было. Второе. Не противотанковая. Запаха нет. Третье. Наверное, противопехотная. На сей раз обошлось, в нас въехал другой БТР. Записывал, когда не прошла боль: …как в замедленной съемке… навстречу едет играющая всеми цветами и оттенками барбухайка-мерседес. Проверить! В считанные секунды бородатого водителя вынимают из машины, чуть ли не на весу обыскивают, и солдат, прутом проткнувший кузов вдоль и поперек, уже кричит: один рис! А могли быть и эрэсы. Кстати, наверняка не только с рисом он ехал. Впереди – пустые кишлаки. Рис везти некому. Разве что тем, кто за ним спускается с гор. Из машины выскакивает бритый афганец. Его догоняют. – Переводчик, разберись. Говорит на пушту. Не понимает… Какие-то 4 тысячи отобрали… – …врет, товарищ майор… Отвези зеленым, смотри, чтоб снова не сбежал… Смеющийся щербатым ртом седобородый афганец гладит смущающегося мальчишку в лиловой тюбетейке: «Молодец, сынок, сестру убил…» Старик смеется. Мальчишка смущается… Наверное, я что-то не так …перевел. Объяснять мир или изменять его? С чего начать? С кем мы: кто сочинил эсперанто или начинил бомбы? Что же, пусть нас рассудят потом! Скандал. Советская застава грабит афганские машины. Вчера остановили члена ЦК НДПА. Искали непонятно что. Разбор на месте. Побрившийся, но немытый начальник заставы. Шепелявит: вместо «ш» – «ф». Все нормально, только письма не передают… ничего не было… Только патрон в компот попал. Какой патрон? Щенок. Ошпарился. Спускались мазь Вишневского спросить. И все? Молчит… …Метровая полка – библиотека заставы. Половина книг разодрана. Зачитанная, но в обложке: «Литературные памятники. Поэт Джон Китс». Нет. Ничего не брали. Только мазь Вишневского… А Патрон сдох. У водителя на стекле наклейка: стюардесса в белых перчатках приглашает в полет… Помнишь, на десятом году нашей жизни мы решили еще раз познакомиться в каком-то юрмальском кабачке?.. Заблудиться, потеряться в тебе, задохнуться. Дорога только на ощупь. Пусть не жмут тебя никакие сомнения. Не смотри на обратную сторону. Ее нет. Этот лист склеен кольцом. Перекручен, как одеяло. В плоскость Мебиуса. Боюсь дотронуться до тебя. Руки дрожат. Нет, это из какой-то странной пьесы. Из до или послевоенных лет… Не может легкий шарфик стюардессы Напомнить окровавленный брезент… Мы с тобой обязательно послушаем церковный орган. Следующий Новый год мы встретим вместе. А пока складываю ладони. Молитва. Приблизить тебя к лицу. Всю. Всю. Всю. Вместе с музыкой и теплом твоего дома. Последняя ночь на афганской земле. Разговор с водителем. – Что ты думаешь об Афгане? – Как вам сказать, в моей жизни ничего ТАКОГО, наверное, не будет. Товарищ майор, а после вас кто-нибудь будет? Молящие лица женщин в черном у дверей кушкинской таможни. Изумленный взгляд ооновского наблюдателя: зачем их сюда пустили? Сказали бы, что их сын погиб, спасая товарищей… Так все-таки легче… Мы вышли. У нас масса проблем. Мы живы. Снится Афганистан. Аэродромными огнями мерцает буква «Ш» – Шинданд. На каждом изгибе дороги замотанный в одеяло сорбоз вскидывает автомат. – Аз феркее шоурави. – Я из советской дивизии… – Степа, ты после надевал свою афганскую форму? – Да, когда относили заявление в загс. Кружится голова. Может, для того чтобы стать нормальным, Нужно взять себя в руки И кружиться, кружиться в обратном направлении? Ты все-таки согрей меня Своим прикосновением, Таким, каким ты согреваешь клавиши… Шинданд – Турагунди – Кушка, февраль 1989 г.

«Прощай, Афганистан, которого мне жаль…»

Это строчка из песни самого афганского из советских бардов – военного корреспондента «Правды» Виктора Верстакова. Песня впервые прозвучала двадцать шесть лет назад, в день, когда СССР вывел войска из Афганистана. Нам и сейчас жаль страну, где не растут цветы. Из нее мы ушли, не доделав задуманного. Жаль афганцев, с одинаковым достоинством смотрящих на жизнь и на смерть. Потом к этой жалости добавился стыд за предательство преданных нам. Но сегодня, восполняя тогда недосказанное, мы вспоминаем себя молодыми: «Мы вышли. У нас масса проблем. Мы живы…»

Пророчество дервиша

…Год 1988-й. Близ Шинданда. На сносном русском языке витийствует афганский дервиш с завязанной в пояс медалью «За победу в Великой Отечественной войне». Возможно, единственный ее участник и кавалер из живых афганцев. Его забрили в 1944-м по ошибке, когда он гостил у тестя в советском Таджикистане. «Вы пришли, чтобы отсрочить большую войну афганских таджиков с пуштунами. Оставайтесь здесь подольше. Если войну не закончите, заберете ее с собой», – пророчествовал морщинистый дервиш. Он не ошибся…