Заповедник архонтов
Шрифт:
Высадили меня на материке Дирах, далеко от тех мест, где располагались ртутные шахты. Материк был огромен, лежал на экваторе и, по мнению попечителя, являлся наименее освоенной территорией по сравнению с двумя другими континентами — Дьори и Такнаалом. Пустошей, дебрей, пустынных и безлюдных мест на Дирахе было достаточно. «Быстролетный» лег на грунт в горной местности, в широкой расщелине с покатым выглаженным дном. Ниже, в распадке позванивал ручей, у истока которого были расположены развалины какого-то сооружения. Я испытывал нестерпимое желание назвать эти руины древним «святилищем», «капищем», «храмом», но вокруг даже намека на ауру святости, таинственной силы, затаившейся в этих дремучих местах, не было.
На Хорде, в присутствии
Но этого быть не могло! С точки зрения эволюции подобный вариант был исключен напрочь! Без памяти предков, закрепленной в сказке, песне, детской считалке, в пословице, заговоре, поверье, мифе, наконец, губошлепы не смогли дотянуться до созидания ковчега. Кто-то силком тянул их за уши?
Всю планету?!
Каждую особь?!
Или они были чужие на этой планете?
Я решил не спешить, хорошенько все обмозговать. Устроился поудобнее на каменном выступе, привалился спиной к скале, осмотрелся…
Стояло лето, полный день, сушь… Вокруг меня простирался мир сверкающий, обременительный для глаз. Будь я человеком, уже через четверть часа лишился бы зрения; вряд ли здесь помогли бы и солнцезащитные очки. Под ногами островками лежал мерцающий мох, в который были воткнуты редкие «целлофановые» стебельки и такие же прозрачные кустики колючника. Здесь же ползали нелепые «организмы», поминутно выпускающие ростки, которые на глазах тянулись вверх, рождали соцветия, потом коробочки, которые с треском лопались, разбрасывая вокруг искры-споры. Здесь светилось практически каждое живое существо, а также камни, развалины, скальные столбы.
По берегам ручья, где торчали увесистые кристаллы-«валуны», суетились какие-то водяные жучки с глазами-искорками. По обе стороны от потока стояли грибообразные создания — местные деревья, — шляпки которых были утыканы бриллиантово поблескивающими остриями. Ниже тянулись заросли местного «камыша» — по их стекловидным листьям, лепесткам пышных бутонов ползали какие-то букашки. Ниже начинался пальмовый лес. Деревья представляли собой многоствольные сооружения, осененные «плакучей», как у наших тропических растений листвой. При набеге ветерка они позванивали…
Пусто… Никакого подспудного шевеления, ни раздумий, ни воспоминаний о былом, словно не было на Хорде, «былого». Телепатическая аура была чиста и естественна, как в первые дни творения, ничто не замутняло ее свободные переливы. Точно также вел себя сгусток воды в невесомости — этакий прозрачный шар, поверхность которого в отсутствие гравитации и под воздействием сил поверхностного натяжения, бездумно ходила ходуном. Мое пров'uдение не отливалось ни в какие конкретные — пусть даже непонятные — формы! Ничто не мешало заглянуть далеко вниз по течению ручья.
А ведь здесь, в расширившемся, поросшем пальмовым лесом ущелье было на что обратить внимание, возле чего постоять, подумать. Ниже по берегу натоптанный тракт ветвился, разбегался в разные стороны. На распутье возвышался вставший на попа, плоский камень. На камне просматривались вырубленные меты, указывающие, направо пойдешь, выберешься к поселению, налево — угодишь на ртутные шахты. Прямая дорога вела в неведомые дали. Решишь вернуться — попадешь в «замок».
Два дня (сутки на Хорде составляли около наших двадцати часов) провел я возле камня, питался, чем Бог пошлет. Потом отправился в сторону «замка». По пути занимался знахарством, просил милостыню.
Подавали… Два раза попадал в руки стражников, прикидывался слепым — бродяжничество на Хорде пресекалось самым решительным образом, босяков повсеместно отлавливали и отправляли либо на поселение, либо приписывали
В замок — или, скажем, форпост, где была сосредоточена местная власть и находилась резиденция губернатора, или, как выражались дирахи, гарцука — меня приволокли сразу, как только в одном из поселений я излечил нескольких губошлепов, захворавших мучной лихорадкой. Они вповалку лежали на земле, за пределами беднейшего квартала, возле кучи отбросов, — умирали тихо, скорбели молча, ни о чем не вспоминали: ни об инкубаторе, где провели детство, ни о годах, проведенных на шахтах, ни о заготовке рыбы в море, ни о мамках, к которым их выпускали раз в месяц. Никто даже в мыслях не вспоминал о результатах этих набегов, о возможных своих наследниках — по крайней мере, я ничего подобного не уловил. Сожалели исключительно о том, что вовремя под руководством старшего не удалось им перемучить эту хворь, а теперь, когда ковчегу больше не нужны их усилия и труды, кто им поможет? Кто сунет в рот спасительную конфетку, которая помогла бы им распасться на изначальные стихии и хотя бы в таком виде поучаствовать в строительстве священного, обещающего спасение всем поселянам корабля?
Мысли умиравших были ровные, плоские, подогнанные друг к другу, как зубцы шестеренок — так и цеплялись одна за другую. Не гневайтесь, славные, простите, мудрые, нет больше сил, наказали меня за нерадивость и беспринципность; о собственном благе пеклись мы больше, чем о спасительном ковчеге; умираем в здравии и радости. Если бы только в последнюю минуту перед тем, как опуститься в недра Дауриса, хотя бы глазком взглянуть на желанный корабль? Томились они и мыслями о будущем своих нехитрых пожитков — кому достанется хламида, ложка, обувка и те несколько дырчатых «монет», зашитых в подоле. Заботы о собственности воодушевили меня — это было так по-человечески вспомнить перед смертью о вещах, которые столько лет грели тебе руки.
Я сунул всем троим лекарственные конфетки. В бытность мою на борту фламатера, во время подготовки к очередному посещению Хорда, попечитель вдоль и поперек исследовал телеса губошлепов, составил рецепты, снабдил меня запасом лекарственных средств, изготовленных из местных растений. Основной запас химикатов хранился на борту челнока, укрывшегося возле места приземления, но кое-что я носил с собой — упрятал в левую ногу. Теперь я мог считать себя самым искусным знахарем на Хорде, и судя по ретивости и страху стражников, единственным на всю округу. Спустя сутки, когда помиравшие от пятнистой заразы губошлепы, почувствовали себя лучше, они все, как один, встали и, не сговариваясь, бросились к местному начальнику канцелярии. Я не сразу сообразил, что послужило причиной подобной прыти, а когда до меня дошло, было поздно. Стражники — дюжие молодые ребята в панцирях и касках, напоминавших испанские шлемы времен Конкисты, — разбудили меня тупыми концами древков копий. Ткнули так, что я взвыл и со страху завопил — за что?! Стражи не стали вдаваться в объяснения, сгрудили меня и трех излеченных мною губошлепов и, подгоняя тычками, погнали в столицу материка.
Как водится, наша компания брела в ногу, в прежнем, уже знакомом порядке: впереди вожак, назначенный из канцелярии, по бокам два стражника, в середке мы, четверо преступников. Как-то я поинтересовался у стражника: зачем нужен вожак, когда есть дорога, хоженая-перехоженая?
— Как же без вожака, — добродушно усмехнулся тот и переложил копье на другое плечо. — Это их обязанность водить поселян. У них природа такая, хочешь не хочешь, а веди. Попробуй его не пустить, с тоски помрет.
Признаться, я мало что понял в подобном объяснении. Допытываться не стал, на сердце легла тоска — ну, и занесло меня!