Заповедник для академиков
Шрифт:
Сталин осторожно поднялся и долго сидел, медленно шевеля ступнями ног, возя ими по полу в поисках шлепанцев. Ему надо было дойти до кабинета. Он понял сейчас, лежа без сна, что именно этой ночью он еще может спасти мир и свою судьбу — завтра будет поздно. Потому что Гитлер провел его, обманул, как обманул всех — и англичан, и французов. Но этих не жалко — а вот как можно дать обмануть себя! Ведь поверил разведке, поверил иностранным дипломатам, поверил искренности телеграмм Гитлера и откровенно рабским преданным глазам красавчика Риббентропа, доверился этим идиотам, подонкам, ничтожествам —
В переговорах Гитлер дал понять, что знает о существовании у Сталина одной атомной бомбы. Откуда он знал об этом — не важно, опять просрала контрразведка — везде предатели и олухи. Но речь шла и о других бомбах. Когда Гитлер предложил Сталину заключить с ним сверхсекретное соглашение, по которому он после начала войны, то есть в сентябре, обязуется бросить одну бомбу на Париж, а одну на Лондон, за что Гитлер навсегда отказывается от претензий на Восточное полушарие, отдавая его Сталину, Сталин не сказал ни да ни нет, велел Молотову молчать.
И все же поверил, дурак, поверил, что Гитлер в самом деле будет ждать сентября, когда у Сталина будет три бомбы. Ведь сам бы на месте Гитлера ударил упреждающе, не поверил бы договору. Никому верить нельзя.
Теперь у Сталина всего одна карта.
Одна козырная карта. И может ли он ею воспользоваться? А если беречь ее, до какого дня? И где ударить больнее? Как уничтожить этого паршивого предателя, ефрейтора, обманщика, жалкого доходягу?
Объявить всему миру о том, что он идет на союз с Англией? И с Польшей? Чтобы наказать Гитлера.
И это на следующий день после подписания договора?
Да никакая Англия не поверит теперь ему. Этого и добивался Гитлер, так ласково предлагая еще не убитого медведя — половину шкуры, три четверти шкуры. Бери, Сталин, ты мне теперь не страшен.
Сталин не стал зажигать света и привлекать внимание бодрствующей охраны. Он прошел к книжному шкафу и взял тот самый том, чтобы достать портрет Пилсудского, который успел умереть, и оскорбление, нанесенное Сталину, осталось неотомщенным — самое горькое оскорбление, которое можно нанести человеку гор. Человек гор — так он порой называл себя, но никогда вслух.
Сталин прошлепал к окну — снаружи светил фонарь, и его свет проникал внутрь комнаты. Он открыл книгу, перелистал. Портрета на месте не было! Украли… А потом вспомнил, что сам, еще весной, смял его и выбросил. А теперь заболел и забыл.
Никогда еще Сталин не попадал в такое безвыходное положение: через две недели, сокрушив Польшу, Гитлер ринется на Россию, и даже если Ворошилов поведет навстречу ему свои танки, то они будут перехвачены в пути и разбиты. Вся армия в летних лагерях, и даже четыре дивизии, должные торжественно войти в Польшу и Прибалтику, так щедро подаренные Гитлером, еще не готовы. А помощи от Запада ждать нельзя.
Завтра Гитлер войдет в Варшаву, в ту самую, сладкую, недостижимую Варшаву, которую Сталин так и не сумел захватить, может, даже по собственной вине — не желал, чтобы слава досталась выскочке Тухачевскому, и задержал Буденного подо Львовом.
Завтра Гитлер будет в Варшаве. А Сталин уже никогда…
Тогда
И только один удар, один козырь!
Поскребышев, который спал в прихожей, не раздеваясь, уже несколько недель, услышал, как Сталин шлепает по комнате и шуршит страницами. Он чуть приоткрыл дверь.
— Что-нибудь нужно, Иосиф Виссарионович? — спросил он.
— Завтра утром свяжешь меня с Ворошиловым и Тимошенко. А кто у нас командует дальней авиацией?
— Рычагов, товарищ Сталин.
— Значит, должен будет знать и Рычагов. А Берия пускай приедет ко мне в двенадцать ноль-ноль.
Голос Сталина был настолько тверд, словно он выздоровел, и Поскребышев, который понимал, что он, как жена скифского царя, будет убит и положен в курган вместе с повелителем, вдруг вознадеялся, что обошлось…
Но в комнате так пахло разлагающейся плотью и фигура вождя была так сгорблена и немощна, что Поскребышев отринул надежду и, подойдя к вождю, помог ему вернуться к дивану, на котором тот должен был спать.
Варшава пала утром 18 июля.
Танковый корпус Гудериана смог обойти ее с юга, и в городе началась паника. Польская армия откатывалась на восток, но советские части, которые, по соглашению с Германией, должны были двинуться навстречу германцам, воссоединяя с родиной народы Западной Белоруссии и Украины, все еще не были подтянуты к границе. Все планировалось на сентябрь. Сейчас эшелоны шли на запад, вызывая безнадежные пробки на дорогах. В приграничных областях царили неразбериха и анархия. Наркомвоенмор Ворошилов, не имея инструкций от Сталина, до которого он уже неделю не мог дозвониться, предпринимал лишь половинчатые, неуверенные шаги, вроде бы кому-то угрожая, но в то же время готовый, если нужно, и отступить. В Кремле царила тихая и невидимая посторонним паника…
Утром, получив сообщение из Варшавы, Гитлер тут же позвонил Альбине.
— Моя судьба, добрым вестником которой ты для меня стала, свершается, — сказал он торжественно. — Варшава пала!
— А что наши? — спросила Альбина и с неловким смешком поправилась: — А что русские?
— Они все еще в растерянности. Я их понимаю, они сидят с одной картой.
— И что они с ней сделают?
— Насколько я знаю Сталина, он должен постараться мне отомстить, — сказал Гитлер. — Он погрузит бомбу в самолет и отправит ее на Берлин.
— Какой ужас!
— Неужели ты думаешь, белый кролик, что я допущу этот самолет к нашему городу? Начиная с сегодняшней ночи вся авиация империи будет защищать столицу. На всем пути самолета с бомбой будут дежурить истребители. Твой Сталин…
— Он не мой! Я его ненавижу!
— Ты не имеешь права ненавидеть лидеров других государств, — засмеялся Гитлер, — ты слишком нежна для этого.
— Я — богиня, — сказала Альбина.
— Да, я знаю. — Гитлер перестал смеяться. — Но можешь быть уверена, что этот самолет до Берлина не долетит.