Заповедник для академиков
Шрифт:
— Вам плохо?
Тот ответил не сразу, сначала он все же принял почти вертикальное положение.
— А вы что здесь делаете? — спросил он.
— Меня забыли. Как и вас. — Лидочка улыбнулась, как ни странно, обрадованная тем, что она не одна на этой дороге и Александрийскому не так уж плохо, — вот и он улыбнулся.
Александрийский сделал шаг, охнул и сильнее оперся о палку.
— Беда в том, — сказал он медленно и отчетливо, — что, падая из машины, я подвернул ногу. Мне еще этого не хватало.
— Больно? — спросила Лидочка.
— Вот
— Я вам помогу дойти.
— Вы здесь впервые?
— Не бойтесь, — сказала Лидочка. Она старалась разговаривать с Александрийским как с маленьким — он был так стар и слаб, что мог упасть и умереть, его нельзя было сердить или расстраивать. — Мы обязательно найдем это Узкое — я думаю, что совсем немного осталось.
— Вы совершенно правы, — сказал Александрийский, — тут уже немного осталось. Но я боюсь, что мне не добраться.
— Это еще почему?
— А потому, что за плотиной начнется подъем к церкви, а я его и раньше одолеть без отдыха не мог. Так что придется вам, дорогая девица, оставить меня здесь на произвол судьбы и, добравшись до санатория, послать мне на помощь одного-двух мужиков покрепче, если таковые найдутся.
— А вы?
— А я подожду. Я привык ждать.
— Хорошо, — догадалась Лидочка. — Если вам трудно идти, то забирайтесь в машину и ждите меня там.
— Это разумная мысль, и в ней есть даже высшая справедливость, — согласился Александрийский. — Если меня выбросил на улицу хозяин этой машины, то она должна дать мне временный приют.
— А что он вам сказал? — спросила Лидочка, поддерживая Александрийского под локоть и помогая дойти до лимузина.
— Он сказал, что я должен уступить место даме. А когда я отказался, сославшись на мои болячки и недуги, он помог мне выйти из машины.
— Это хамство!
— Это принцип современной справедливости. Уважаемый Алексей Максимович сказал как-то: если враг не сдается, его уничтожают. Он, лукавец, очень чутко чувствует перемены в обстановке. Мне не хотелось бы попасть во враги человеку в прорезиненном плаще. Это Дзержинский?
— Что вы говорите? Дзержинский умер!
— Как, по доброй воле? Или его убили соратники?
— А я не сразу поняла, что вы шутите.
Дверцы в лимузин были закрыты. Шофера не видно.
— Эге! — сказала Лидочка. — Кто в домике живой?
— Никакого ответа, — добавил Александрийский, может быть, цитируя «Тома Сойера».
Лидочка потрогала ручку дверцы, ручка была холодной и мокрой. Она чуть-чуть подалась, и затем ее застопорило.
— Эй! — рассердилась Лидочка. — Я уверена, что вы нас видите и слышите. Так что не притворяйтесь. Вы видите, что на улице по недоразумению остался пожилой человек. Он может простудиться. Откройте дверь и впустите его, пока я сбегаю за помощью. Вы меня слышите?
Никакого ответа из машины не последовало.
— Послушайте, — сказала Лидочка. — Если вы сейчас не будете вести себя по-человечески,
Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой. Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там, скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой револьвер.
— А ну, давай отсюда! — заклокотал злой и скорее испуганный, чем решительный, голос из автомобильной утробы. — Долой, долой, долой!
— Да вы что! — закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.
— Считаю до трех! — крикнул из машины шофер. Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на себя дверцу машины. Дверца хлопнула, и стало тихо — как будто скорпион сам себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно ужалить.
— Он сошел с ума, — сказала Лидочка.
— Ничего подобного. Ему страшно, — сказал Александрийский. — Он остался совсем один, и ему кажется, что вокруг враги. А мы с вами хотим захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную Латвию.
— Вы уже промокли?
— Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.
— Давайте пойдем отсюда.
— Попытаемся. В любом случае оставаться здесь опасно. В любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.
Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:
— Даешь Варшаву!
Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не опираться он не мог, и, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи, получалось, что Лидочка тащит старика по скользкой дороге под черным дождем, что вела прямо вперед между стенами деревьев. Лидочка обернулась, лимузин Алмазова можно было угадать только по отблеску черного металла.
Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, — по давлению его горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял трость.
— Если вам не холодно, давайте передохнем, — сказала Лидочка.
— Давайте, — согласился Александрийский. — Скоро дорога начинает подниматься — это самое трудное.
— Выдюжите? — спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко, как обращение к малышу.
— Постараемся, — сказал Александрийский. — У меня, простите, грудная жаба.
— Ой, — сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского воображения, чем образ скользкой мерзкой жабы, сидящей в груди у человека и мешающей ему дышать.