Запоздалая оттепель. Кэрны
Шрифт:
— Какой? Показывать одежу перед пердунами? Заголясь как нынешние? Да ты глянь на нее! Завтра всех джигитов хоронить станем! Насмерть наполохает!
— Я не о том, Кузьма! Понятно, манекенщица умерла в ней навсегда. Но человек остался. Со своим интеллектом…
— Откуда чему застрять? Все пропито!
— Она и пить стала, когда ею перестали восторгаться, и вышла в тираж. Женщины такое не переносят. Либо вывих наступает в психике, либо спиваются. Это закономерный финал.
— Но если ты знал, зачем взял в стардом? — удивился Кузьма.
— Сказать честно? Думалось, кто–нибудь из прежних поклонников найдется. Захочет создать с ней семью.
— Да кто станет говорить с алкашкой?
— Потому и запила, что слишком резко из всеобщего восторга попала в забвение. Мужчинам это не по плечу, а женщине — смертельно!
— А мужики при чем? — не дошло до Кузьмы.
— Какой непонятливый! Да вот возьми, с чего Хрущев умер? Вон какой пост занимал! Когда выкинули, тоже спился и вскоре умер. Не станем далеко ходить. Отправили человека на пенсию. Враз ненужным себя почувствовал. Если не запил от безделья и тоски, болезни одолели. Глядишь, год–другой, и нет мужика! Вот такая она, жизнь человечья, — не успел оглянуться, уже финиш. Каким он будет у каждого из нас? — погрустнел Яков.
— Да кто заведомо углядит его? Покуда заботы имеются, об этом не думается, — согласился Кузьма. И вздрогнул от стука в дверь.
В комнату вошла молоденькая медсестра. Лицо заплакано. Дрожащим голосом сказала тихо:
— Савельев умер! — Лились слезы из глаз.
— Успокойтесь, Валентина! Я вас предупреждал, что такое случается. Это стардом. Приходится мириться с закономерным исходом бытия. Где он?
— Сейчас за ним приедут. Заберут в морг. Он в комнате пока. Ничем не смогли помочь. Четыре часа… Без толку! Умер, и все тут. Такой славный, хороший человек! Как жаль, что нет его! — закрыла лицо руками.
— Пойдемте! Не надо плакать. У нас много хороших людей. Сберегите себя для них. — Яков вышел следом за медсестрой. А Кузьма, забыв закрыть за ними дверь, лег вздремнуть, дождавшись Якова, попить чаю и уж тогда лечь спать до утра.
— Дед! А дед! Проснись!
Увидел Женьку, не поняв, во сне иль наяву видит внука. Но быстро вспомнив, что на дворе уже темно, вскочил:
— С чего примчался? Беда опять?
— Из дома я удрал. Насовсем. Не вернусь больше. Возьмешь меня к себе? Но только насовсем! — потребовал мальчишка, пыхтя настырно.
— Что стряслось? — притянул Женьку к себе.
— Нет! Ты обещаешь взять меня?
— Куда ж я денусь? Об чем речь?
— Я с отцом поругался. Больше не вернусь! Я все сказал ему! Он всех вас из дома хочет выписать! До единого. Чтоб только мы втроем остались! Без вас! Я так не хочу! Чужих за деньги прописывает. А своих… Скоро и мне на шею этикетку повесит. Или с аукциона продаст. Совсем жлобом стал! Я не могу с ним жить! Он всем вам наврал! У него есть деньги. Он хочет открыть частную клинику и вместе с мамкой там работать. А у вас последние забирает. У всех! Хватит мне молчать! Ему все мешали. И ты, и я! — тряслись губенки.
— Тихо, внучок! Ну, угомонись! Не терзай сердце! Сколько человек не греби, больше гроба на тот свет не возьмешь. И деньги… Всего два пятака понадобятся глаза закрыть. Что сверху — живым останется. Если они взять не погребуют. А ты раздевайся, — помог снять пальто, ботинки. — Попей чайку да расскажи спокойно, с чего погрызлись? — попросил внука. Тот засопел обиженно, тяжело:
— К нему дядьки пришли. Просили прописать. Я слышал, как он спросил, сколько
— Ладно! Оставайся! Там увидишь, где сподручней жить! — согласился Кузьма и, уложив внука на раскладушку, сам устроился на полу.
Яков, заглянув к ним в комнату, улыбнулся своей догадке. Все понял без долгих объяснений. И утром выдали Кузьме комплект постельного белья и раскладушку. Женька был зачислен на довольствие. И теперь, возвращаясь из школы, он забирал почту и разносил ее по комнатам. Мыл машину Якова, присматривался к ее ремонту, а сделав уроки, бежал помогать деду. К мальчишке здесь очень скоро привыкли. И ожидавший Егора Кузьма, поначалу удивлявшийся терпению сына, решил не отвозить ему Женьку. А если тот и захочет забрать, попробовать оставить внука у себя, уговорить сына не дергать, не отрывать внука. Но Егор не появлялся. Словно забыл о Женьке.
— Держи доску крепче. Ровней, спокойней веди рубанок. Не рви, гладь дерево. Не дави на лезвие! Плавней! Вишь как каждая прожилка заиграла! — радовался Кузьма за Женьку.
— А какая разница? Эти доски все равно гробом станут. Обобьешь — и не видать, шлифовал иль нет. Для гроба и горбыль сошел бы! Какая разница мертвому, в каком хоронят? Это живые не могут в плохом. А тем без разницы! Вот я когда умру, ты мне не стругай доски. А вот лучше знаешь что? Положи машинку с пультом управления. Там кнопки всякие. Нажал, она вперед едет! Другую — назад мчит. Сама в любую сторону повернет. Сколько я у отца просил, он как глянул на цену, аж посинел. И у виска покрутил. Сказал, что я ненормальный! — пожаловался, зашмыгав носом.
— Зачем же враз помирать! Куплю эту машинку. Что есть дороже дитячьей радости? Она как детство. Едва взрос и позабыл. Поболе смеха в ем! Глядишь, и память про него была бы светлой да долгой! Вот закончим эту работу и сходим в магазин за твоей забавой! — пообещал Кузьма. И сдержал слово.
Женька, возвращаясь домой, светился радостью. Всю дорогу подпрыгивал, целовал деда, засыпал «спасибами». Машинку, как сокровище, на груди под курткой нес. А Кузьме свое вспомнилось. Ведь вот и Егору покупал игрушки, потом уж всякие магнитолы да видики. Никогда такой радости не видел в сыновьих глазах. Скажет, случалось, скупое «спасибо». На том и все. Легко ему давалось. А вот Женька иной. Теплый. «Может, пока не вырос? А потом изменится? Но Егор с детства был таким. Ведь вот гад, не то ко мне, за собственного сына сердце не болит! И как живет, бездушный? Не–е, недаром внук от него сбег. Дети толк в людях знают. Не гляди, что родители. Не признало сердце их. И что тут сделаешь? Ему не прикажешь…»
— Дедуль! Глянь! Машина барьер взяла! Как конь! Ну и лихая! — горят глазенки радостью. А наигравшись, присел рядом. — Ты не горюй! Мы с тобой всегда будем вместе жить. Я никогда не женюсь, даже на самой–пресамой… Зачем нам чужие тетки? Нам и без них хорошо. И вовсе не скучно. Если захотим, пойдем в столовую телевизор смотреть. Там старики на нынешнюю любовь плюются. И ты поругаешься. А может, ваше старое кино покажут, когда все было правильным? — И, слегка толкнув в бок, спрашивает: — Дедуль, а любовь бывает правильной?