Запоздалая оттепель. Кэрны

Нетесова Эльмира Анатольевна

Больше всех из детей хулиганил Егор. Когда ему надоедала музыка, он шел на улицу, гонял футбол с мальчишками, разбивал мячом окна в соседских домах. Однажды Егора побил Кузьма. Старик Акимыч пожаловался на сына за дерзость. Надавал тугих оплеух. Егор за каждую отплатил соседу. Украл скипидар у Кузьмы из мастерской и соседской корове мазнул под хвостом тряпкой, смоченной в скипидаре.

Акимыч свою корову лишь через неделю нашел. За много верст убежала скотина от дома. И даже через три зимы, увидев Егора, бежала за ним до самого центра города, норовя поддеть его в то самое место, какое он ей обжег скипидаром. Но он и на том не успокоился. Акимычеву коту пузырь с горохом привязал к хвосту. Кот чуть не взбесился. Хорошо, что кто–то

вовремя пузырь отвязал. Зимой, в лютый мороз, забил печную трубу паклей. А дверь дома припер ломом. Акимыч с бабкой чуть не задохнулись дымом. А под Новый год слепил снеговика. Поставил перед самым окном. Снеговик как снеговик. Но… Шиш в окно показывал. Старуха соседка даже с метлой гонялась за Егором. Никак не могла простить, какого Деда Мороза слепил под окном и что тот сулил семье на весь год.

Остепенился он, когда окончил школу. Появились другие увлечения. Танцы и девчонки. До глубокой ночи, а то и до утра домой не возвращался.

Кузьма помнит, как однажды увидел он Егора, обучавшего танцам подросшую Ольгу. У Кузьмы от удивления карандаш из–за уха выскочил, а руки в кулаки сжались. Егор пропустил Ольгу между ног, потом схватил ее за задницу, покрутил в руках, отшвырнул к стене, и тут же они стали дергаться друг перед другом.

— Ты что это творишь? Зачем Ольку торчком ставишь? — закричал Кузьма.

— Папан! То самый модный танец теперь! Рок! Понял? И моя сестра должна уметь его танцевать. Иначе присохнет к плите и корыту. А ну, Ольга! Давай! У тебя уже получается неплохо! — даже не обратил внимания на отца.

Когда Кузьма подошел к Настасье и спросил, как она разрешает такое, жена ответила:

— Да пусть себе бесятся, покуда молоды. Ведь в доме. Не хулиганят на улице. Никого не обижают. У нас на глазах. А станешь запрещать, убегут куда–нибудь. И допоздна не увидишь. Где носиться станут, что будут делать? Уж не мешай им, не обращай внимания. Молчи! Так–то оно всем лучше и спокойнее.

Он и впрямь смолчал. Старался не замечать и не видеть.

— Ничего! Повзрослеют, перебесятся! Заимеют семьи, не до плясок станет. Все так–то! Наши, слава Богу, не пьют, не курят, все учатся. Грех жаловаться. А если немножко поозорничают, не беда, покуда молодые, кровь кипит… Но плохого ничего не позволяют, — уверяла жена, и Кузьма успокаивался.

Чем старше становились дети, тем больше с ними было забот. Но разрешала их жена. Она командовала всеми.

Лишь однажды услышал он разговор Насти с Егором.

— Нет, сынок! Нельзя тебе жениться на простухе! Ну кто она? Деревенская деваха из села, где ты был на практике! Она не сможет быть женой врача. Так и останется дояркой! Сам подумай, как станешь жить с полуграмотной бабой?

— Мам! Но я люблю ее!

— Таких Любовей у тебя в каждой деревне по сотне будет. Не спеши. Подумай. Но эта — не пара тебе! Я не приму в дом деревенщину!

— Это вы о чем? У меня невестка наметилась? — вышел из ванной Кузьма.

— Какая еще невестка? Егор сам не на ногах! Институт надо закончить. Зачем раньше времени хомут на шею вешать? Успеет! Ему всего–то двадцать один год. Рано жениться. Пусть учится, взрослеет!

— По–моему, он давно взрослый! Уже всех девок на нашей улице обабил! Пора бы кобелю остепениться. В его годы уже можно семью заиметь. Мы поможем на ноги встать.

— Нет! Не позволю жениться на колхознице! Она загубит нашего сына! — закричала Настя.

— А мы чем лучше?

— Пусть сами простые, зато все дети с высшим образованием! Интеллигенция! Мы с тобой сколько сил в это вложили. Пусть из своего круга девушку найдет. Врача! Или учительницу!

— А если он ее любить не станет?

— Полюбит. Привыкнет. Стерпится…

Кузьма тогда не помог сыну, не поддержал его, решив, что и впрямь пусть сначала окончит институт. А уж потом видно будет…

Егор не женился на деревенской. Но и на своих городских не смотрел с год. А потом пустился во все тяжкие.

Теперь

уже Настасья просила остепениться. Напоминала, что он уже окончил институт, пора бы о семье подумать, что ей помощница нужна в дом. Егор словно не слышал.

Кузьма и тогда ни разу не поговорил с сыном, подумав, что семью тот всегда успеет завести…

«Кругом, куда ни глянь, промахи. Выходит, прав Андрюха! Об пузе радел, об душе не заботился. Хреновый из меня отец получился. Проглядел всех. И себя заодно», — идет с работы, понурив голову. А дома его уже ждет Женька.

— Андрей с Ниной у меня были! — делится с внуком.

— Знаю. Я виделся с ними, говорил.

— Твои хотят ребенка заиметь. Второго.

Женька глянул на Кузьму. Но ни радости, ни печали не уловил он в глазах мальчишки. Хотел Кузьма рассказать о разговоре, но в дверь постучали. Полная, добродушная старуха вошла в комнату:

— Можно к вам? Хочу Евгения навестить! Как ты, малыш?

— Терпимо! Уже домой отпустили. Теперь только па перевязки ходить надо.

— Потерпи немножко. Все заживет без следа. И забудешь.

Женька хмыкнул недоверчиво.

— Ha–ко вот тебе печенья, яблоки. А вот тут конфеты, — вытащила кулек. — То тебе наши просили передать. Скучают. Ждут. Случается в жизни всякое. Бывает, родители огорчатся. Разозлятся друзья. Но эти болячки проходят быстро. Есть другие, какие до конца жизни покоя не дают. И болят… Вот от них бы уберечься, — говорила женщина, гладя голову мальчонки.

— До конца не заживают? — вздрогнул Женька всем телом.

— Случается и такое. Многие те болячки прячут от чужих глаз. Молчат о них. Скрывают. А ночами плачут…

— Так больно?

— Да, малыш! — глянула на Кузьму, тот поспешно к окну отвернулся.

— И у вас болит?

— Тоже не минуло…

— А кто побил?

— Это в войну было, Женя. Мне тогда лет пять или шесть исполнилось. Родители погибли в первые дни, и соседи сдали меня в детдом. Но и он оказался под немцем. Ох и голодали мы в войну! Ох и страхов натерпелись от бомбежек! Но самым лютым другое было. Случалось, привозили нам ночью на лошади хлеб. Уж и не знаю, кто жалел нас. Мы мигом его лопали. До последней крошки. Но однажды, уже утром, пришли в детдом немцы с полицаем. Выстроили нас и спросили детей постарше: «Кто вам ночью хлеб привозил?» Все молчат. Да и кто скажет? Мы, малыши, совсем ничего не видели. А если старшие и знали, кто ж скажет? Ну и молчали. А староста отсчитал девять детей, десятого из строя вывел. На глазах у нас застрелил. И снова вопрос повторил. Мы молчали. Он опять… десятого… И так шестерых… — сверкнула слеза у женщины. — Но был среди нас Митенька. Горбатый мальчик. Он тогда рядом со мной стоял. Я считать еще не могла, а он умел. Он меня на свое место поставил. А сам десятым встал. Меня пожалел. Но полицай заметил это. И вывел нас сам. Обоих из строя. Но… Повезло. Сигнал воздушной тревоги услышали. Самолеты прилетели. Немцы в машину и ходу от детдома. Но староста Митьку успел застрелить. Сам. На меня в нагане пули не хватило. Сбежали немцы. Мы Митю похоронили. А через двадцать лет того полицая нашли. Он в Сибири, потом в Приморье прятался. Кто–то узнал его. Привезли судить. Меня вызвали. Я тут же узнала гада. Рассказала все. А он и говорит: «Жаль, что всех вас тогда не прикончил!» Нет! Не к расстрелу приговорили его тогда. Срок дали большой. И все убеждали, что смерть для него была бы наградой. А вот заключение… Но может, он и сегодня живой. Где–нибудь в стардоме несчастным прикинулся. И горя не знает. А вот Мити — нет… Да и скольких убил изверг! Найди его при Сталине, тут же в расход пустили б. Здесь же время прошло. Но оно не вылечит память нашу. И болит она. Да так, что жизни не рада. И самое больное всегда долго помнится. Особо те дни, когда мы о Победе узнали. Побежали старшие дети в лес и на луг за цветами. А вся территория вокруг детдома оказалась заминированной. Только пятеро вернулись с цветами. Для могил…