Запоздалая оттепель. Кэрны

Нетесова Эльмира Анатольевна

О себе скупо рассказал Кузьме уже в последний день работы. Может, тема задела за живое, ведь говорили о войне. А может, сказалось одиночество, все трое стариков ушли в столовую смотреть футбол, Трофимыч не признавал этот вид спорта, потому остался в комнате.

— Тебе повезло, что не участвовал в войне. Считай, счастливчиком родился! В рубахе! А я ее с первого дня познал в лицо. Едва закончил офицерское училище и тут же, через два дня, — на фронт. Даже с невестой своей проститься не успел. Всех по машинам в полном снаряжении — и все на том! Мирная, тихая жизнь словно приснилась. Нас сразу под Оршу. К «катюшам». Артиллеристы на себя основной удар приняли. Думалось вначале, что мы немца в пепел изотрем со своей установкой, да хрен там! Он нас сверху достал, с неба. Землю на дыбы поднял вместе с «катюшей» и боевым расчетом. Разбросало нас взрывом кого куда. В разные стороны. А меня аж на дерево.

Сознание отшибло, оглушило, и вишу я на той елке, как шишка из дерьма. Всему зверью на потеху. Сколько болтался — не знаю… Когда глаза открыл, глянул вниз, где «катюша» стояла, там — воронка глубиной в братскую могилу. Готовая. А вокруг погибшие ребята мои. Три дня я к своим добирался. Наконец набрел. Чудом немцев минул. И снова на передовую. Да куда там! Немец так долбил, что еле пятки уносили. До Сталинграда. А там я настоящую бойню увидел. Ты знаешь, от крови таял снег! Я все мечтал снова получить «катюшу». И повезло! Покатил я с ней от самого Сталинграда. Бил фрицев за все разом. За тех, что погибли под Оршей. Нам тогда едва за двадцать покатило. А скольких в войну потеряли — не счесть! Я и озверел. От установки ни на шаг. Сколько их танков покрошил, сколько машин и пехоты! А как пленных видел, трясти начинало. Но под Кенигсбергом попал в плен…

— Вместе с «катюшей»? — ахнул Кузьма.

— «Катюху» в осколки раздолбал «мессер», а меня контуженным взяли. Свои проглядели. Иль мертвым сочли. А эти — враз сунули в вагон и в Германию повезли. Но поезд нагнали наши «ястребки». Бомбить стали. Состав остановился. Немцы нас бросили. Сами наутек. А нам куда деваться? Сверху свои поливают, по обочинам — немцы прячутся. Пережидают. Ну мы доски в полу вырвали и вниз — на шпалы свалились. Немцы по нас повели пристрелку. А мы от колеса к колесу перескакивали. Не всем повезло. Больше половины все же выскочили. Фрицы нас в кольце пять дней продержали. А на шестой, ночью, мы ушли. Оказалось, далеко успели увезти. Когда своих нашли, нас узнать не захотели. Немецкими диверсантами назвали. И к расстрелу приговорил военно–полевой суд.

— За что же так–то? — изумился Кузьма.

— Сказали нам, что если мы и впрямь свои, русские офицеры, нам лучше было застрелиться, чем в плен попадать… Мое счастье, что в этой части оказался мой однокурсник. Расстрел нам отменили. Но отправили на Колыму как предателей. А у меня все ноги в осколках. Идти не могу, падаю. А конвой штыком в спину и орет: «Вперед, падлы!» Поверишь, немцы — враги! А и то не издевались, как свои. Три дня продержали в холодной камере, прежде чем решили, что с нами делать, расстрелять или на трассу кинуть. Хотели очередно уложить, этапировать по холоду никому не хотелось. Но тут почта подоспела. Ее надо было доставить на трассу. Ну, заодно и нас поволокли. Там десять лет… Потом реабилитация. А через пять лет нашел меня орден Ленина. За Орловско–Курскую… Кто–то в архиве откопал. Потом и «За отвагу», под Ельней. Вернули мне все и ничего! Дали квартиру, работу, право голосовать. Да только надорвалось все. Годы отняты! А за что? Невеста, конечно, не дождалась. В бомбежке погибли мать с отцом. Женился я на медсестре, которая в госпитале за мной смотрела. Она тоже войну прошла. Хватило с нее лиха. Двоих родила мне. А через пять лет сердце заклинило у нее. Не смогли спасти. Так и остался вдовцом на всю жизнь. Мачеху не решился привести детям. Боялся. Потому изредка к сестре увозил своих — на лето в деревню. Ну а потом в пионерские лагеря. Сам жил, как монах. Ни в театр, ни в кино. Все детям… Их в жизни ставил на ноги. О себе не думал. Они и выросли. Дочь замуж вышла, лишь один раз навестила. А сын, когда внуки подросли, сказал прямо, что не может позволить мне жить в отдельной комнате. Мол, мальчишкам нужно место для занятий. Я и занял уголок. Внуки сутками крутили музыку через колонки. Я стал глохнуть. Просил сбавить звук. Да куда там! А ночами телевизор работал. Фильмы один другого паскуднее. То убийства, то изнасилования. Если этого не было, смотрели футбол. Я сына попросил перенести занятия внуков в большую комнату. Он очень осерчал. И предложил мне перейти в стардом. Поначалу подумал, что он пошутил. Ну он, правду сказать, тогда лишь пробу запустил. А тут словно сама судьба услышала, и к юбилею Победы мне преподнесли подарки, дали денег, я купил машину. Пусть подержанную, но ничего, резво бегала, не ломалась. Решил дачу достроить, чтоб самому в ней жить. И за полтора года довел. Хотя и работал. Иначе на одну пенсию не сумел бы вытянуть.

— Молодец! — похвалил Кузьма.

— Мои внуки мигом присмирели. Стали шелковыми. И все спрашивали, когда я построю дачу, кому отдам ключи? Ну, ответил, как решил, что для себя ее строю. Они и вовсе ластиться стали. Даже помощь предложили.

Согласился. А они через неделю так перепились, я свою дачу не узнал. Натащили девок. Те голяком на моей постели! Кучей! Вповалку! Короче, бардак устроили! Я их оттуда всех повыгнал. Но через три дня ко мне сын заявился. С обидами! И выговаривать начал, будто я — махровый эгоист! Что жизнь его семьи превратил в ад. Сказал, мол, детства я их лишил и теперь мешаю всем. Что внуков измучил, из–за моего характера страдает семья. Ну, я молча собрал свои пожитки и совсем переехал на дачу. От всех разом. Меня лишь сестра навещала изредка. Один раз приехала дочь. А сын и внуки за два года даже порог не переступили. Не позвонили, не вспомнили. А я зимой едва жив остался. Двухстороннее воспаление легких. Два месяца отвалялся. Вот тогда и решился уйти сюда — в стардом. Так–то, Кузьма! Плохо оставаться в старости без детей. В сотни раз тяжелее знать, что они есть, но ты им не нужен. И никому… Что дети? Они теперь хуже чужих. Им, если слово поперек, кровным врагом станешь. Хорошо, что в куске хлеба от них не зависел. Иначе давно бы со свету сжили!

— То верно! — вспомнилось Кузьме свое.

— Знаешь, когда я на Колыме срок отбывал, чужие люди, обычные зэки, делились со мной коркой хлеба, затяжкой папиросы, глотком кипятка, теплом. Поддерживали друг друга, чтобы выжить, выдержать. Не зная меня вовсе! От волков, холодов, болот, охраны берегли.

Лишь бы от смерти удержать еще на шаг или на день. Тут же — свои, кровные. Изводили каждую минуту, а спроси — за что терзали? Да разве это дети?

За все годы никто не навестил Трофимыча. Ни разу не позвали его к телефону.

Через год Трофимыч стал выходить во двор, ожидая, как и другие, автобуса.

«Может, сжалятся, вспомнят, навестят?» — теплилась надежда в слезящихся глазах. Но тщетно.

Друзья по праздникам присылали ему поздравительные открытки, вспоминая однополчанина по знаменательным датам. Дети забыли навсегда А ему все не верилось. Он ждал их даже ночами, веря в сказку, которую сочинил сам для себя. В ней еще оставались тепло и надежда…

В последние дни он совсем сдал. Уже не мог выйти во двор, подойти к окну, чтоб взглянуть на остановку. Там было дождливо и пусто, как в судьбе…

Он лишь вздрагивал всем сердцем на каждый телефонный звонок в коридоре. Его глаза оживали. Он силился встать. Но нет… Это не его звали. И снова угасала надежда.

За день до смерти он подозвал стариков своей комнаты к себе. И сказал тихо:

— Я ухожу. Уже скоро. Детям передайте, я любил их. И прощаю все. Пусть и они простят. Если смогут…

Яков, узнав о том, передал последние слова Трофимыча дочери и сыну. А в ответ услышал дружное:

— К чему нам его любовь? Да и в прощении не нуждаемся. Мы ни в чем не виноваты перед ним. К чему лишние слова? Нет его! О какой памяти говорить? Старики выживают из ума с годами. И жили странно. Мы его не понимаем, чего он хотел?..

Кузьма закончил гроб. Обил его красной материей. Поставил в мастерской на ночь, чтобы живые не переживали. Ведь у стариков стардома немного жизни в запасе осталось. А радостей и того меньше.

Завтра утром повезут гроб в морг Положат в него Трофимыча. И все… Надо отвозить на кладбище…

— Кузьма! Можно тебя на минутку? — позвал Яков наружу. — Прости, но Трофимыча не в чем хоронить. У тебя не найдется рубашки для него? Понимаешь, с миру по нитке собираем. Я — носки и туфли. Федор брюки дал. Суворов — пиджак. Борис Степанович — единственный галстук. Артем Викторович — нижнее белье. А вот рубашки… Моя — не тот размер. У других — не та расцветка либо вовсе старые.

— Имеется! Дам! — живо откликнулся Кузьма и заторопился в комнату.

Хоронили Трофимыча всем стардомом. Даже больные деды встали с постелей, чтобы проводить покойного в последний путь. Три автобуса стариков приехали на кладбище. Никто не сказал плохого слова об ушедшем. Жалели его, сочувствовали. А когда могилу засыпали землей, к ней с дорожки свернул молодой парень. Никто не видел, откуда он взялся, когда пришел. Он тихо подошел к могиле. Положил на свежую землю алые гвоздики, поклонился могиле, постояв молча, хотел уйти. Но кто–то из стариков спросил его:

— Ты знал Трофимыча?

— Он мне дядькой был. Я вчера приехал домой. Не знал ничего. И опоздал…

— Успел… Люди не умирают. Их души с нами повсюду. И он тебя увидел. Беречь и помогать станет тебе — живому. Бога молить, чтобы через тебя других простил. Слепоту и злобу их, — сказал немощный, трясущийся Архип.

Он глянул на небо. Серые тучи ползли медленно. Но вот они раздвинулись, очистив синий клочок неба. Оттуда брызнул яркий луч солнца, упал на могилу, согрев ее светом и теплом за всех разом. За забывших и состарившихся, за презревших и не простивших, за своих и чужих.