Запределье. Осколок империи
Шрифт:
И бедный внучек Ванечка, которого после смерти Машеньки он никогда не видел смеющимся, веселился вместе со своей подружкой, так похожей на его умершую сестренку…
— Давайте выбираться отсюда, — толкнул его в бок локтем академик. — Главное мы уже видели, надо это обсудить.
Оба пожилых человека, стараясь не шуметь, выбрались из кустов и уселись в дрожки, поджидавшие их.
— Едем обратно? — спросил Привалов.
— Нет, — после минутного раздумья ответил Владимир Леонидович. — Я думаю, что обо всем случившемся нам стоит рассказать отцу Иннокентию. Боюсь, что материалистического объяснения
— Отчего же, — Модест Георгиевич тоже выглядел задумчивым. — Я, как вы знаете, не оголтелый материалист, а в университете, ректором которого я имею честь состоять, есть и профессор богословия… Едем к отцу Иннокентию.
Но доехать до церковного подворья они не успели — озабоченный святой отец попался им навстречу на полдороге.
— А мы к вам, владыка!.. — с улыбкой начал было Привалов, но священник только отмахнулся и полез в пролетку.
— Некогда, Модест Георгиевич! — с Еланцевым он даже не поздоровался, что со степенным протоиереем случалось нечасто. — Беда, господа!..
Можно было бы сказать, что Ксенофонт Андрианов возвращался сегодня домой навеселе. Если бы его состояние имело хоть какое-то отношение к веселью. Нет, выпитая в казенном кабаке «монополька» не только не развеяла его мрачное настроение, но только усугубила его. Вряд ли кто-нибудь поверил, повстречав угрюмого мужика и наткнувшись на его тяжелый взгляд из-под насупленных бровей, что еще пару лет назад он был весельчаком и заводилой, гармонистом каких поискать и грозой окрестных женщин — особенно вдовиц средних лет. Да и тридцать с небольшим годочков никто не дал бы ему, глянув на морщины, избороздившие лицо, и седину, изрядно разбавившую русые волосы и бороду. И вовсе не тяга к спиртному стала причиной этих перемен…
Детская чума не обошла и дом Андриановых. Из пятерых детишек выжило трое — не самый плохой итог морового поветрия, в других семьях и больше снесли на погост. Но не радовало это ни Ксенофонта, ни жену его Дарью: все трое выживших стали «чудными», а значит, ни толку, ни проку от них в дальнейшей жизни не предвиделось. В Ново-Корявой, как водится на Руси-матушке, убогих и юродивых не обижали, считали угодными Господу, но чтобы вот так — все, как на подбор… Соседи жалели горемык, помогали, чем могли, но это — на людях. За закрытыми дверями корявинцы только плевали через левое плечо да крестились на иконы, благодаря Бога, что их дома обошло такое горе: «блаженненькие» появились чуть ли не в каждой избе, но кроме них оставались и здоровые, нормальные дети. Наследники и продолжатели рода.
Множились за спиной Ксенофонта шепотки, что, мол, недаром наказал его Всевышний, что нечего было глаза на чужих девок пялить, да по вдовьим огородам за полночь шастать…
И становился от этого мужик еще угрюмее, еще нелюдимее, все чаще прикладывался к «горькой», а потом смертным боем колотил ни в чем не повинную жену, никак не могущую зачать ему еще одного, нормального ребенка — надежду и опору в старости. А та и рада бы, да надорванный тяжкой крестьянской работой и частыми родами организм уже не способен был на такой подвиг…
Колотил бы Андрианов и детей-уродцев, возможно, сжил бы их со свету вообще, да стоило ему
Ксенофонт отворил калитку в высоких тесовых воротах, крепостной стеной отгораживающих двор от улицы, и вошел во двор. Сердце будто сжало невидимой рукой: младшенький, еще недавно ненаглядный сыночек Прошенька возился возле завалинки с приблудным щенком и даже не глянул на вошедшего отца. А давно ли карапуз бросался с радостным визгом навстречу, едва завидев его? И сердце радовалось при виде веселой кругленькой мордашки, и всегда находился в кармане гостинец для «наследника» — петушок на палочке, затейливая свистулька или «городская» игрушка-безделица.
Мужик тронул карман, но там, естественно, кроме табачных крошек да завалявшегося пятиалтынного, было пусто.
Зато песик, завидев знакомого человека, вырвался из детских ручонок и с заливистым лаем бросился к Андрианову-старшему. То ли радость выражал свою щенячью, то ли защищал своего маленького хозяина…
Ксенофонт был от природы не злым человеком, да и четвероногую живность никогда не обижал — как иначе в деревне, где каждая животинка в хозяйстве сгодится, что корова, что лошадь, что овца или коза, что собака. Даже кошка вроде тварь бесполезная, а и та пользительность имеет: мышей ловит, детвору забавляет… Какой черт толкнул мужика? Он и сам бы ни за что не сказал, почему вдруг саданул приближавшегося кутенка сапогом так, что взвизгнул тот только предсмертным коротким визгом, да улетел за крыльцо старой тряпкой.
— Нечего тут зверинец разводить… — только буркнул Андрианов-старший, будто ожегшись о взгляд сына.
Буркнул и, невольно втянув голову в плечи, будто ожидая ножа в спину, чуть ли не бегом взбежал на крыльцо и рванул на себя дверь в сенцы, чтобы только не видеть мальчишку, бросившегося к мертвому собачонку и схватившего его на руки.
Он ожидал услышать за спиной и детский плач, и причитания, и лихое слово в свой, отцовский, адрес. Только не то, что услышал…
Сперва негромкое, робкое поскуливание, а потом — тявканье. С каждой секундой становившееся все громче и веселее.
«Не может этого быть! — подумал Ксенофонт, оборачиваясь. — Быть такого не может!..»
Но глаза подтвердили: еще минуту назад безнадежно мертвый щенок, все еще весь в крови, весело носился вокруг стоящего на коленях Прошеньки и заливисто лаял, мотая полуоторванным ухом. А в глазах малыша, устремленных на отца, сквозило взрослое презрение. Так облеченный властью господин, проезжая мимо, смотрит на копошащегося в борозде мужика, которому никогда не дотянуться до него…
И тогда рука Ксенофонта сама собой нашарила топор…
— Зачем вы убили сына, Андрианов?
Обер-полицмейстер Новой России Губанов каменной глыбой нависал над скорчившимся перед ним на табурете дряхлым стариком, размазывающим дрожащими руками по лицу слезы. На щеках и седой бороде оставались красные разводы, кровью была заляпана и рубаха мужика.
Только с огромным трудом Владимир Леонидович узнал одного из жителей Ново-Корявой, семья которого пострадала от недавнего детского мора едва ли не больше всех.