Запретные цвета
Шрифт:
Он нахмурился. Директор откланялся и направился к выходу, а вместо него вошел Юити.
В лучах свежего осеннего утра лицо юноши сияло молодостью. На нем не было ни облачка, ни тени. От утра к утру это лицо возрождалось заново. Кавада почувствовал, как заколотилось у него в груди сердце. Это цветущее юношеское лицо предавало его изнурение в прошедшую ночь, не оставляло ни следа от страданий, обрушенных на другого человека, и вообще не знало отмщения, как будто совершенно ничего не произошло, хотя и была убита целая ночь. На нем были голубая спортивная куртка и серые фланелевые брюки с прямыми
Кавада сам затеял эти неуклюжие выяснения отношений, чреватые ссорой.
— Что случилось прошлой ночью?
Юноша по-мужски обнажил в улыбке свои красивые белые зубы. Присел на указанный ему стул и сказал:
— Вся эта затея с Мацумурой мне показалась таким занудством, что я решил не идти на встречу с ним! Ну тогда, подумал я, отпадает сама собой нужда встречаться и с господином Кавадой.
Кавада уже привык к его ясным и таким противоречивым объяснениям.
— А почему ты не пришел ко мне?
Юити снова улыбнулся. Он заелозил, под ним заскрипел стул. Словно дерзкий школьник, он ответил:
— Да ведь позавчера и вчера уже встречались!
— Я звонил тебе домой несколько раз!
— Домашние уже доложили мне.
Загнанный в угол и побежденный, Кавада проявлял безрассудную храбрость. Внезапно он перепрыгнул на другую тему и поинтересовался здоровьем матери Юити.
— Нет ли у тебя затруднений с расходами на лечение матери в госпитале?
— Особенных проблем нет, — ответил юноша.
— Я не спрашиваю тебя, где ты провел прошлую ночь. Я дам тебе денег на подарок матери. Хорошо? Я дам тебе все, что тебе нужно! Если ты согласен, то просто кивни мне… А теперь… — Тон Кавады стал страшно деловым. — Я хочу покончить со всем этим! Ты никогда не увидишь моего малодушия. Я умоляю тебя больше не ставить меня в неудобное или смешное положение и не затруднять мою работу, ладно?
Он подчеркнутым жестом вынул чековую книжку и, давая Юити несколько минут для размышлений, помедлил, украдкой глядя на его лицо. Юноша поднял глаза. В это мгновение Кавада надеялся услышать от него объяснения, или извинения, или мольбы, и в то же время он боялся всего этого. Однако юноша сидел молча, гордый, со вздернутым подбородком.
Шуршание выдранного чека нарушило тишину. Юити взглянул на чек. Там красовалась сумма в 200 000 иен. Он молча отодвинул чек кончиками пальцев.
Кавада разорвал чек. И написал большую сумму в другом чеке. Подвинул его к Юити. Юити снова отверг. Эта совершенно комедийная и торжественная игра повторялась несколько раз. Когда сумма чека выросла до 400 000 иен, Юити подумал, что 500 000 иен он одолжил у Сюнсукэ. Манеры Кавады вызывали у него только отвращение, и Юити решил повысить себе цену, взять у него чек, разорвать перед его носом и тщеславно сказать «до свидания». Когда в его голове замаячила цифра 500 000 иен, Юити пришел в себя. Он ждал следующей цифры.
Яитиро Кавада не опускал своей горделивой головы. Щека его дернулась от судороги, словно молния. Он черканул в чековой книжке и протянул чек через весь стол. Это была сумма в 500 000 иен.
Юноша протянул руку к чеку, взял его, неторопливо сложил и засунул в свой нагрудный карман. Затем поднялся
— Благодарю… За все, что вы делали для меня все это время, спасибо. До свидания!
У Кавады не было сил, чтобы подняться с кресла. Наконец он протянул ему на прощание руку.
— До свидания.
Когда они обменивались рукопожатием, Юити почувствовал, как у Кавады сильно дрожала рука. Юити вышел из кабинета. Он не позволил сочувствию завладеть им — на счастье Кавады, который предпочел бы скорее умереть, чем потерпеть жалость к себе. В этом естественном чувстве, однако, было больше проявления дружелюбия. Юити предпочитал спускаться в лифте, а не по лестнице. Он нажал на кнопку на мраморной колонне.
Планы Юити заполучить место в автомобильной корпорации Кавады провалились. Так же закончились ничем его честолюбивые общественные притязания. Кавада за 500 000 иен выкупил обратно свое право «смотреть на мир с презрением». Амбиции Юити росли из мечтательной материи, но в то же время крушение его мечты препятствовало возвращению к реальности. Похоже, что разбитые мечты в большей степени, чем неразбитые, враждебны самой реальности. Он обнаружил, что вообще утратил на некоторое время способность нивелировать разницу между мечтанием о своих возможностях и умением их трезво рассчитывать. Впрочем, Юити, который все-таки научился «видеть», понимал, что утрата эта была изначальной, поскольку привычка к расчету, и в первую очередь собственных способностей, была заложена уже в этом современном убогом обществе.
В самом деле, Юити научился «видеть». Без посредничества зеркала, однако, ему было бы весьма затруднительно видеть юность в самом ее расцвете. Юношеский негативизм приводит к абстракции, а юношеский позитивизм склонен к сексуальности, и в этом заключается вся трудность.
Прошлой ночью он внезапно, из азарта, из озорства бросил обоих — и Мацумуру, и Каваду. Он удрал на «чистую» вечеринку с дружками, и пили они до утра. Однако эта его так называемая «чистота» не относилась к категории телесности.
Юити желал обрести свое место. Однажды он разбил чары зеркала, вырвался из его плена, позабыл о своем лице, которое как бы перестало для него существовать. С тех пор он впервые начал искать место человека зрячего. Он освободился от детских честолюбивых иллюзий того, что общество предоставит ему местечко взамен занимаемого прежде перед зеркалом. А теперь, в расцвете юности, он панически искал место своего бытия, основанного на том, что нельзя узреть глазами, и это был тяжкий труд. В свое время, лет десять назад, тело его завершало этот труд с легкостью.
Юити чувствовал на себе какое-то заклятие Сюнсукэ. Он должен вернуть Сюнсукэ 500 000 иен, и только после этого все может стать на свои места.
Несколько дней назад, холодным осенним вечером, Юити навестил Сюнсукэ без предварительного звонка. Старый писатель как раз трудился над своим манускриптом, начатым несколько недель назад. Это было автобиографическое эссе «Миры Хиноки». Не зная, что пришел Юити, он перечитывал незаконченный манускрипт под настольной лампой, черкая в нем красным карандашом.