Запретные цвета
Шрифт:
Они сами молили о снисхождении на этот мир наивысшей благодати; связанные одним горем-счастьем, предавались мечтам о времени простых, очевидных истин, когда любовь между мужчинами опровергнет аксиому любви между мужчиной и женщиной. Силой духа с этим родом человеческим могут сравниться разве что иудеи. И по силе сплоченности, и по степени унижения. В годы войны чувственность этого племени порождала пылкий героизм на поле брани, а после войны потаенная гордость выталкивала их в первые ряды декадентов. И полем для их процветания стало смятение. Вот так на расколах тверди прорастали темненькие крохотные фиалки.
Однако над миром
Как-то раз Юити встретил в театре одного певца. Известный в маргинальных кругах, он был повязан браком. У него были мужественное лицо и телосложение. Он вел неутомимую сценическую жизнь, а в свободное время любил боксировать на ринге, устроенном у него в доме. Кроме сладкого голоса он обладал всем набором мужских достоинств, столь заманчивых для шумных и экзальтированных девушек. За ним оживленно увивалось около четырех-пяти женственных созданий. Неожиданно со стороны к нему обратился некий джентльмен примерно его возраста. Возможно, это был его школьный приятель. Певец грубо схватил его за руку и принялся ее трясти. (Казалось, сейчас между ними начнется драчка.) Он размашисто пожал правую руку своего знакомого, затем энергично похлопал его по плечу. Тот слегка покачнулся. Вид у его худощавого товарища был потешно-серьезным. Юные особы переглянулись, сдержав смех из приличия.
Эта сценка кольнула Юити в сердце. Она была диаметрально противоположна той, что наблюдал он в прошлый раз в парке: сотоварищи и К. совершали кокетливые телодвижения, покачивали бедрами, обнимались за плечи — вся утаенная телесная физика этих приятелей всплывала в Юити подобно симпатическим чернилам и вызывала у него отвращение. Если бы он был идеалистом, то назвал бы это просто фатумом. Искусственное, бесплодное кокетство этого артиста, обращенное к женщинам, и непрестанная мучительная для его психики игра в этом «мужском театре» в течение всей жизни представляли горестное слезно-трогательное зрелище.
Вскоре за Ютяном стали волочиться ухажеры. То есть склонять его к интимным отношениям.
Среди них был даже один среднего возраста романтический коммерсант из далекой провинции Аомори — прослышав о нем и возжелав его, он нагрянул в Токио спустя несколько дней. Один иностранец предлагал через Руди костюм-тройку, пальто, туфли и часы — щедрое вознаграждение за одну ночь наслаждения. Юити отказался от такого подарка. Другой мужчина подсел к нему на освободившийся стул, прикинулся пьяным, натянул на глаза козырек фуражки. Широко расставил локти на подлокотниках, несколько раз многозначительно ткнул локтем Юити под ребра. Юити частенько приходилось возвращаться домой окольными путями, поскольку кое-кто из поклонников выслеживал его тайком.
О нем было известно только то, что
Однажды сюда забрел пожилой человек в заношенном японском пальто поверх кимоно, профессиональный хиромант, имевший дело с завсегдатаями бара «Рудон». Юити подставил ему свою ладонь.
— У тебя два пути! Взгляни, как два меча у Мусаси Миямото! Где-то далеко плачет женщина, брошенная тобой. Ты приходишь сюда и притворяешься, будто не знаешь о ней, верно? — вещал хиромант.
Юити содрогнулся. Какой жалкой дешевкой выглядела его мистичность! В ней недоставало рамок реальности.
И это было полной правдой. Мирок вокруг бара «Рудон» был сходен с жизнью в жарком тропическом поясе, с жизнью сосланных в южные колонии административных работников. В сущности, в этом удушливом мирке повседневной чувственности насаждалась жестокая дисциплина чувства. Однако если бы у этого мужского племени была политическая судьба, то никто не смог бы, пожалуй, вытерпеть ее!
С удивительной настойчивостью тамошнюю территорию захватывали растения, джунгли чувственности.
В конце концов заблудившимся в этих лесах, изнуренным вредными испарениями мужчинам грозит превращение в безобразного оборотня. Никому не дано насмехаться. Различие есть вопрос степени. В гомосексуальном мире нет мужчины, который успешно сопротивлялся бы этой странной силе, волей-неволей затягивающей в трясину чувственности. Вот, например, мужчина может гнушаться своего хлопотного бизнеса, интеллектуальных занятий, искусства или цепляться за всякие духовно-философские системы, но ни одному не дано противостоять наводнению чувств, затапливающему его жизненное пространство; никто не сможет забыть однажды возникшей связи его тела с топью чувственности. Никто не остановит махом свою руку, ощутившую сырость близких и родственных отношений с себе подобными. Сколько попыток было предпринято! В конечном счете все возвращалось на круги своя: те же самые влажные рукопожатия, прилипчивые подмигивания. В сущности, эти неспособные заводить семью мужчины робко-робко выискивали что-то вроде огня домашнего очага в сумрачных глазах с немым вопросом: «Ты такой же?»
В один из дней, когда утренние лекции закончились, а послеполуденные лекции еще не начались, Юити бродил в университетском саду около фонтана. Вдоль и поперек лужайки пролегали симметричные дорожки. Фонтан располагался перед рощей с намеками на тоскливую осень, и, когда ветер менял направление, брызги его осыпались на траву с подветренной стороны. Веер этот, колыхавшийся на небосклоне, казалось, иногда срывал закрепки и распахивался во всю ширь. За воротами парка бренчали старенькие городские трамваи, их шум отражался от мозаичных стен стоящих под облачным небом лекционных корпусов.
Он не делал строгого различия между одними друзьями и другими по принципу их родства или верности и не особенно нуждался в них, несмотря на свое постоянное одиночество; сошелся только с парой-тройкой равнодушных к женщинам «истуканов», с которыми обменивался лекционными тетрадями. Эти самые стойкие приятели ревновали Юити к его миловидной жене и всерьез поговаривали, что женитьба навряд ли остепенила их ветреного дружка. Видимо, он давал повод думать о себе как о ловеласе, и в этом была доля правды.