Запретные цвета
Шрифт:
Перед глазами Сюнсукэ всплыли нежные черты третьей жены, умершей три года назад. В пятьдесят лет она и ее любовник, моложе ее почти в два раза, покончили с собой. Сюнсукэ понимал, почему жена отважилась на такой поступок. Она не представляла своего совместного будущего со стареющим безобразным Сюнсукэ.
Тела любовников-самоубийц нашли на мысу Инубо. Бурными волнами оба трупа забросило на высокие скалы. Было нелегким делом снять их с вершины. Перетянув утопленников за бедра веревками, рыбаки передавали их со скалы на скалу, вокруг которых клубился туман, пенился и грохотал прибой.
Так же нелегко было разнять два мертвых тела. Они буквально сплавились друг с другом, как два мокрых листа бумаги;
Он взял бережно хранимую маску девушки театра Но и положил на мертвое лицо. Нажал что есть силы, пока лицо утопленницы не продавилось, как перезревший фрукт. Никто не знал, что он делал в комнате, ведь через какой-то час все следы пожрал огонь.
Дни траура Сюнсукэ метался то в муках, то в злобе. Когда он вспоминал предрассветное летнее утро, означившее начало его страданий, его пронзала такая острая боль, что он с трудом верил, что жена уже не жива. Соперников у него было больше, чем пальцев на руках, — с их юношеским нахальством, с их ненавистной красотой… Одного из них, паренька, он в порыве ревности поколотил палкой по чем попало, тогда жена пригрозила бросить его. Он попросил у жены прощения и откупился костюмом для паренька. Позднее этот юноша был убит на войне в Северном Китае. Сюнсукэ многословно, захлебываясь от восторга, писал в своем дневнике о его гибели; затем, как одержимый, блуждал по городу. На улице его теснили отправляющиеся на фронт солдаты и провожающие. Сюнсукэ пристал к одной группе людей, окружившей воина, который прощался с красивенькой девушкой, его невестой, и с радостью помахал бумажным флажком. В этот самый момент один пронырливый репортер щелкнул фотоаппаратом, и огромная фотография Сюнсукэ, махающего флажком, появилась в газете. Кому могло прийти в голову, что этот чудаковатый писатель своим флажком благословлял солдат на смерть на полях сражений, где недавно погиб тот ненавистный ему юноша?
В этих растрепанных мрачных мыслях Сюнсукэ Хиноки проехал последний отрезок своего пути — еще часа полтора в автобусе от станции до побережья, где остановилась Ясуко.
«Закончилась война, — вспоминал он. — А на второй год, в начале осени жена совершила суицид. Газеты были снисходительны, оповестили о сердечном ударе. Всю подоплеку знали только близкие друзья. После дней траура я неожиданно влюбился в супругу одного бывшего графа. Моя жизнь складывалась из амурных приключений, их было у меня с десяток или около того, и вот, кажется, с этой любовью она обрела полноту. В щепетильный момент явился ее муж и стал вымогать триста тысяч иен. Этот экс-граф прирабатывал шантажом, а жена его была в доле».
Автобус сильно трясло. Сюнсукэ распирало от смеха. Он находил комичным этот эпизод своей жизни. Вдруг этот забавный случай чем-то встревожил его.
«Интересно, способен ли я еще презреть женщину так же сильно, как в годы юности?»
Он подумал о Ясуко, девятнадцатилетней девушке, которая наведывалась к нему несколько раз после их знакомства в мае месяце в Хаконе.
Грудь стареющего писателя всколыхнулась.
В середине мая, когда Сюнсукэ был в Накагора,
— А, это вы? — спросил Сюнсукэ.
— Да. Меня зовут Сегава. Здравствуйте!
На ней было какое-то детское платьице цвета китайской гвоздики. Ноги и руки длинные, грациозные. Даже несколько длинноватые. Голени упругие, как только что выуженная из реки форель. Из-под коротенького подола выделялась белая-белая кожа. Сюнсукэ показалось, что ей лет семнадцать. Благодаря выразительным глазам она казалась девочкой-переростком, а иной человек дал бы ей лет двадцать. Из гэта [4] высовывались чистые пяточки — аккуратные, твердые, по-птичьему маленькие.
4
Гэта — деревянная обувь.
— Где ваша комната?
— В другом крыле.
— Вот почему я не видел вас раньше. Вы одна?
— Да, сегодня одна.
Девушка поправляла здесь здоровье, переболев пневмонией. Сюнсукэ импонировало, что она предпочла читать именно его повести. Ее спутница, старая женщина, вернулась по делам на пару дней в Токио.
Сюнсукэ мог бы провести девушку в свою комнату, чтобы надписать книгу, и распрощаться, однако он захотел встретиться с ней еще завтра, поэтому они присели на невзрачную скамейку в парке.
Говорили о том о сем. Старик был малообщителен, девушка — благопристойной, поэтому разговор не сблизил их. «Откуда приехала?» «Как семья?» «Как здоровье?» Сюнсукэ спрашивал, а девушка отвечала, скромно улыбаясь.
Кажется, преждевременно и незаметно для обоих вечерние сумерки окутали парк. С наступлением темноты покатые горы Мёдзё и Татеяма — одна напротив, а другая справа — как бы осунулись, стали ближе, вошли в мысли девушки и старика. Между горами покоилась бухта Одавара. Будто вечерняя звезда, вспыхивали огни маяка — в той стороне, где сливаются в дымке темнеющее небо с узенькой полоской моря. Пришла служанка и позвала на ужин. Они расстались.
На следующий день Ясуко и ее старшая спутница пришли в комнату Сюнсукэ с гостинцем из Токио. Он вручил им две заранее подписанные книги. Говорила только женщина, позволяя Сюнсукэ и Ясуко отмалчиваться, к их вящему удовольствию. Гости ушли, и Сюнсукэ затеял прогуляться — куда-нибудь подальше. Он запыхался, поднимаясь в гору быстрым, нервным шагом.
«Не важно куда, лишь бы идти, пока не устану. Ты погляди, какой я ходок!» — подбадривал он себя.
Наконец он вышел на лужайку под тенью деревьев. Повалился наземь как подкошенный. Вдруг из высокой травы вылетел огромный фазан. Сюнсукэ вздрогнул. Он почувствовал, как радостно и безудержно запрыгало вновь ожившее после усталости сердце.
«Когда последний раз посещало меня такое чувство? Сколько лет прошло с той поры?» — вопрошал Сюнсукэ.
Он уже позабыл, что «такое чувство» было вызвано им по большей части умышленно, когда пустился в чрезмерно длинный и утомительный путь пешком. Конечно, такую забывчивость или такую своенравность можно было бы списать на счет старения.
Несколько раз автобус проезжал близко к морю. С кручи открылся вид на летнее пылающее море — как с высоты птичьего полета. Зарево, просвечивающее и потому невидимое, заливало пламенем сплошь всю акваторию. Это море напоминало гравюру благородного металла с высеченными на ней бороздами заглохших умиротворенных страданий.