Запретные навсегда

Джеймс М. Р.

Также кажется невозможным сидеть и есть нормальный ужин с двумя мужчинами рядом со мной, которые решат ту же участь. Я здесь бессильна, и на каждую попытку побега или план, который я прокручиваю в уме, откусывая маленькие кусочки от еды, чтобы хоть как-то имитировать поедание, я знаю, что это бессмысленно. Я бы никогда не выбралась из дома, а даже если бы и выбралась, я не знаю, где я. Макс умер, и у меня нет возможности обратиться за помощью.

Что бы ни случилось дальше, я собираюсь довести дело до конца.

Эдо заставляет меня просидеть весь пародийный ужин, вплоть до десерта из шоколадного торта

из муки и ягод. Я ничего из этого не пробую, ни суп, ни сырную тарелку, ни блюдо из баранины, ни десерт. Во рту у всего этого вкус картона, маленькие кусочки застревают в горле, хотя я уверена, что все это восхитительно. Я поражена, что вообще могу подавить хоть что-то из этого, но я не хочу злить Эдо еще больше, чем он уже есть, поэтому я делаю все, что в моих силах.

Арт ест, но по его резким, отрывистым движениям я могу сказать, что он сердит, его рот сжат в жесткую, раздраженную линию, как у ребенка, которого предупредили, что у него могут отобрать игрушку. Эдо кажется совершенно невозмутимым, он ест свой ужин с тем же спокойным аппетитом человека, с которым не случилось ничего необычного. Он удовлетворенно хмыкает, когда доедает последний кусочек торта, поднимает салфетку с колен и бросает ее на стол, а затем отодвигается, чтобы встать.

— Пойдем со мной, — хрипло говорит он и поворачивается, чтобы покинуть столовую.

Арт тоже отодвигается от стола, его рука грубо сжимает мой локоть.

— Давай, — рявкает он, поднимая меня и увлекая за собой. Мы в нескольких шагах позади Эдо, и он наклоняется, его губы касаются раковины моего уха. — Не делай никаких гребаных глупостей, — шипит он в мою холодную плоть. — Я — единственный способ для тебя выбраться отсюда живой.

— Я бы предпочла умереть, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, и Арт холодно смеется низким рокочущим звуком.

— Ты говоришь это только сейчас.

Мы следуем за Эдо по длинному коридору к двери, охраняемой охранниками. Они расступаются, когда он открывает дверь, заходят внутрь и включают свет. Он по-прежнему мало что делает для освещения комнаты, кроме тусклого свечения, а насыщенный темный цвет и обстановка комнаты придают ей мрачное ощущение, которое заставляет мое сердце еще глубже проваливаться в желудок. Дверь все еще открыта, и Эдо указывает пальцем на одного из своих охранников. Когда человек в черном заходит внутрь, Эдо кивает мне.

— Наденьте на нее наручники, заткните рот кляпом и усадите на один из этих стульев.

Арт открывает рот, чтобы возразить, но Эдо бросает на него испепеляющий взгляд. Это дает мне минутную надежду, а затем жуткое чувство ужаса охватывает меня, когда я внезапно осознаю, что моя смерть — это лучшее, на что я могу надеяться в этой ситуации.

Охранник хватает меня, не слишком нежно, заламывает мои запястья за спину и туго затягивает их чем-то похожим на тонкую пластиковую застежку-молнию. Я невольно вскрикиваю от силы этого, и он пользуется этой возможностью, чтобы засунуть толстый резиновый ремешок мне в рот, оборачивая его вокруг затылка. Он щиплет меня за волосы, дергая за кожу головы, когда охранник усаживает меня на стул перед столом Эдо, с силой вдавливая в сиденье.

— Спасибо. — Эдо кивает охраннику. — Ты можешь идти.

Когда мы трое снова остаемся одни в комнате, Арт разваливается на сиденье рядом со мной,

словно в прямой противоположности тому, как я скрючена в позе, которая с каждым мгновением причиняет все больше боли, Эдо поворачивает экран планшета, чтобы все мы могли это видеть.

Он нажимает на номер, вызывая экран вызова, и в комнате на мгновение воцаряется тишина. Сначала я не уверена, кому он звонит, а потом экран заполняет сурового вида мужское лицо с квадратной челюстью, суровыми голубыми глазами и коротко подстриженными светлыми волосами.

— Скажи Обеленскому, что это дон Кашиани, — резко говорит Эдо мужчине. — У меня здесь девушка.

Глаза мужчины устремляются на меня, в них мелькает намек на любопытство, когда он кивает.

— Я спрошу, может ли он говорить.

Стена за камерой на другом конце представляет собой грязно-кремовый шлакоблок. Что-то в этом скручивает мой желудок от холодного, тревожного страха, когда мы смотрим на это, ожидая, что кто-нибудь вернется. Несколько минут спустя экран становится черным, как будто повесили трубку, и я вижу, как лицо Эдо напрягается. Мое сердце переворачивается, когда я задаюсь вопросом, так ли это, если этот человек, который, по-видимому, мой отец, решил, что ему все равно, что со мной будет, в конце концов, и меня просто отдадут Арту. Затем, как раз в тот момент, когда Эдо собирается выключить планшет, низкий, хриплый голос с русским акцентом заполняет комнату, экран по-прежнему темный.

— Эдо Кашиани?

— Да? — Хрипло отвечает Эдо, его брови подозрительно хмурятся. — Кто это?

— Константин Обеленский. Девушка у тебя?

Девушка. Ни его дочь, ни даже Саша. Конечно, он должен знать мое имя, раз послал людей выслеживать меня, и я знаю, что мне должно быть все равно. Для меня это не должно иметь значения. Но это происходит, внезапно меня охватывает боль, о существовании которой я и не подозревала. Я сижу в оцепенении, впервые слыша голос моего настоящего отца и нутром понимая, что ему наплевать на меня, кроме того, он знает, что от меня избавятся так, как он хотел с того момента, как я начала существовать.

— Откуда мне точно знать, что это Обеленский? — Резко спрашивает Эдо. — Это неправильный способ решения вопроса.

— Тебе просто нужно довериться мне. — В голосе слышатся насмешливые нотки. — Мне не нужно доказывать свою правоту итальянцам. Если вы не заинтересованы в заключении сделки, тогда я просто позабочусь о том, чтобы девушку вернули моим собственным способом, а вы станете побочным ущербом.

— Я ожидаю компенсации за то, что передам ее тебе. Это должно быть лучше, чем просто твое согласие оставить мою семью в покое. Моя дочь мертва из-за этой маленькой сучки, у меня есть свои идеи на ее счет, если нет лучшего стимула, чем это.

— Мы можем обсудить сумму. — Голос Обеленского острый, как нож, режущий и холодный, как холодная сталь. — Но девушка придет ко мне живой.

— У меня есть для тебя предложение получше. — Арт садится, наклоняясь вперед, как будто Обеленский может видеть его и, возможно, он может. Я понятия не имею, на нашей ли стороне камера, и что-то у меня внутри переворачивается при мысли, что мой отец может видеть меня после стольких лет, но я не могу видеть его.

— Кто это? — Спросил он. В голосе Обеленского слышится нотка нетерпения.