Запретные удовольствия
Шрифт:
«Вот как необходима была госпожа Кабураги князю Кабураги», – думал Юити.
Возможно, это было выше понимания юноши. Однако с помощью этих рассуждений Юити мгновенно впервые обрел крайне нежное чувство к Нобутаки. Видел ли когда-нибудь князь столь ласковый взгляд в глазах того, кого он любит?
Нобутака смотрел в пол. Он состарился, лишился былой самоуверенности, его дородное тело, облаченное в безвкусное яркое кимоно, ссутулилось в кресле. Он держал отвисшие щёки двумя руками. Его волосы, щедро смазанные маслом и слишком обильные для его возраста, придавали мешковатой коже его небритого лица жуткий вид. Он избегал взгляда юноши. Юити, однако, внимательно рассматривал морщины на его шее. Неожиданно ему вспомнились лица тех типов, которых он видел в трамвае в ту первую ночь в парке.
Из момента мягкости Юити вернулся в более соответствующую жестокую холодность. «Я стану безжалостным к этому человеку. Именно это должно произойти», – думал он.
Князь забыл о существовании холодного любовника, сидящего
Юити присвистнул. Нобутака поднял голову, как собака, которую позвали. Но он видел только задорную улыбку юноши.
Юити налил коньяку в стакан. Держа стакан, он подошел к окну, открыл занавеску. Этим вечером в главном доме шел банкет с многочисленными гостями. Свет из большого зала падал на вечнозеленые деревья и на цветы кобуси [93] в саду гостиницы. Поющие голоса, столь неуместные в этом жилом квартале, были едва различимы. Вечер оказался очень теплым. Ветер стих, небо прояснилось. Юити почувствовал необъяснимую свободу во всем теле, свободу, которую испытывает путешественник, который в своих странствиях, наконец, обрел духовное и телесное обновление и вздохнул с облегчением. Он почувствовал желание провозгласить тост за это освобождение: «За свободу, банзай! [94] »
93
Кобуси – магнолия «кобус».
94
Банзай – слово китайского происхождения, дословно означает «десять тысяч лет». Вначале использовалось исключительно для здравиц в честь императора, жизнь которого должна продолжаться именно столько.
Юноша винил в недостаточном сочувствии князю по поводу исчезновения его жены холодность своего права, но это было не совсем так. Возможно, просто нечто интуитивное помогло ему найти рациональный подход к своей озабоченности.
Семейство госпожи Кабураги по фамилии Карасума также было благородного происхождения. В четырнадцатом веке Нобуи Кабураги был связан с Северным двором, тогда как Тадахика Карасума – с Южным. Нобуи превосходно владел тактикой и интригами, словно волшебник. Тадахика обладал чутьем к политике, которой он управлял со страстью, но с видом бесхитростного великодушия. Оба семейства олицетворяли собой «ян» и «инь» [95] в искусстве управлять государством. Нобуи был истинным наследником политики монархического века, приверженцем политической эстетики в худшем смысле этого слова. В то время как поэзия танка [96] и политика были тесно переплетены меж собой, он погрузился в сферу искусства управлять государством со всеми недостатками любителей искусства, со всеми эстетическими тонкостями, прагматизмом, доктриной бесстрастного расчета, мистикой слабости, обманом через хвастовство, притворством, моральной нечувствительностью и тому подобным. Отказ Нобутаки Кабураги в душе поддаваться страху деградации, его храбрый отказ бояться действий были главными талантами, которые он унаследовал от этого предка. С другой стороны, утилитарный идеализм Тадахики Карасумы всегда был осложнен противоречиями самому себе. Он ясно понимал, что только через страстный отказ смотреть на себя прямо обретаешь достаточную силу, чтобы себя реализовать. Его идеалистическая политическая теория зависела скорее от самообмана, чем от обмана других людей. Позднее Тадахика совершил самоубийство. В это время одна родственница Нобутаки, которая доводилась внучатой теткой и его жене, благородная старая дама, была настоятельницей старинного монастыря в Сисигатани в Киото. Родословная этой старой дамы включала исторический момент слияния противоположных сущностей Кабураги и Карасума. Последующие поколения её семейства под фамилией Комацу пошли от священника высокого ранга, который оставался вне политики, автора дневника, представляющего литературную ценность, специалиста по древним дворам и боевым искусствам, короче говоря, в каждом поколении мужчины занимали позиции критиков и ревизионистов, пребывающих в оппозиции к новому порядку. Однако после смерти этой старой настоятельницы её линия оборвалась. Нобутака Кабураги, подозревая, что его жена сбежала туда, отправил телеграмму спустя день после её исчезновения. В тот вечер, когда Юити нанес ему визит, ответа на эту телеграмму все еще не было. Суть ответа, телеграфированного несколько дней спустя, сводилась к следующему: «Ваша жена сюда не приезжала. Однако, поскольку мы имеем кое-какие мысли по этому поводу, когда мы узнаем больше, сообщим вам». Вот каким было это загадочное послание.
95
«Ян» и «инь» – то есть
96
Танка – букв, «короткая песня» – лирическое нерифмованное стихотворение, состоящее из 31 слога с чередованием пяти метрических единиц: 5–7 – 5–7 – 7. Поэтика танка, сложившаяся в эпоху раннего Средневековья, получила наиболее законченное выражение в антологии «Конкинвасю».
Приблизительно в то же время Юити доставили объемистое письмо от госпожи Кабураги с обратным адресом того самого женского монастыря.
В письме говорилось, что вид столь пугающей и откровенной сцены ослабил её желание жить. Та сцена, столь отвратительная для постороннего взгляда, не только заставила её дрожать от страха и унижения, к тому же дала ей почувствовать, что она не имеет абсолютно никакого права вмешиваться в дела других людей. Госпожа Кабураги уже привыкла к чуждому условностей образу жизни. Она легко скользила по поверхности бездны, а на этот раз, наконец, заглянула в нее. Ноги у псе отнялись, она не могла идти. Госпожа Кабураги замыслила самоубийство.
Она направилась в окрестности Киото. Для цветения сакуры было слишком рано. Госпожа Кабураги совершила продолжительную прогулку в одиночестве. Она с удовольствием смотрела на заросли высокого бамбука [97] , шелестящие на весеннем ветру.
«Как тщеславен, как суетлив этот бамбук в своем величии! – думала она. – И какой тут покой!»
Величайшее проявление её горя состояло в убеждении, что если она собирается умереть, то не должна слишком много думать о том, как это быть мертвой. Когда люди делают это, они отвергают смерть, потому что самоубийство – будь оно возвышенным или непритязательным – есть скорее убийство мысли. В общем, не бывает самоубийства, когда самоубийца слишком долго раздумывает.
97
Бамбук в Японии считается символом долголетия.
Если случится так, что она не сможет умереть – её мысли приняли противоположное направление, – объяснить это можно одной причиной. То, что однажды заставило её желать смерти, теперь становилось, по-видимому, единственным, что поддерживало в ней жизнь. Уродство его поступка прельщала её сейчас гораздо сильнее, чем красота Юити. В результате она спокойно пришла к заключению, что нет большего родства умов, чем в этом абсолютном, неоспоримом унижении, которое заключалось в сходности их чувств, когда она увидела его, а он дал ей увидеть себя.
Было ли уродство этого поступка его слабым местом? Нет. Нельзя думать, что женщина, такая как госпожа Кабураги, любила слабость. То, что он имеет над ней власть и может оказывать на неё давление, было не чем иным, как вызовом её чувствам. То, что сначала казалось делом её чувств, после различных суровых испытаний стало проблемой её воли. «В моей любви нет ни крупицы доброты», – некстати думала она. Чем чудовищней казался Юити, тем больше оснований у неё было любить его.
Прочитав следующую страницу, Юити горько улыбнулся. «Какая наивность! Доказывая мою красоту, она всем своим чистым сердцем старается теперь превзойти меня в грязных поступках», – говорил он себе.
Нигде, кроме как в этом признании распутницы, страсть госпожи Кабураги никогда не приближалась так близко к материнской любви. Пытаясь сравняться в греховности с Юити, госпожа Кабураги разоблачала свои собственные грехи. Чтобы подняться до высот аморальности Юити, она старательно демонстрировала собственную аморальность. Госпожа Кабураги предъявляла доказательства, показывающие, что они с ним кровные родственники. Она была как мать, с радостью принимающая вину сына на себя, чтобы защитить его. Она предъявляла собственные дурные поступки. Могла ли она предсказать, что столь решительное обнажение собственной души, изображающее её совершенно не достойной любви, явится единственным средством, с помощью которого она может стать любимой? Зачастую движимая жестокостью по отношению к своей невестке, свекровь в отчаянном порыве старается сделаться в глазах сына, который и так уже не любит её, менее достойной его любви.
Перед войной госпожа Кабураги была одной из многих высокородных дам, немного неразборчивой, но гораздо чище, чем думали о ней люди. Когда её муж познакомился с Джеки и тихо погрузился в дела этой улицы и начал пренебрегать своими супружескими обязанностями, она приняла такое положение дел, которое, казалось, не совсем отличалось от отношений нормальной супружеской пары. Война спасла их от скуки. Кроме того, у них не было детей, которые связали бы их по рукам и ногам.
Стало ясно, что муж не только признает её своеволие, но на самом деле подстрекает к нему. Тем не менее госпожа Кабураги не нашла радости в двух-трех случайных любовных интрижках, которые завела. Она не вкусила новизны. Она стала считать себя безразличной, и тогда невыносимое отношение к ней мужа стало источником её раздражения. Он расспросил её об этом, пункт за пунктом, и пришёл к выводу, что безразличие, которое он так долго взращивал в ней, нисколько не изменилось, и возрадовался. Не было более убедительного свидетельства целомудрия, чем это каменное безразличие.