Запретный лес

Бакен Джон

Дэвид ехал домой, не ощущая ни радости, ни грусти. Он не стыдился отстранения, но сердце болело от осознания, что от братьев во Христе его отделяет пропасть, а все надежды, год назад возлагавшиеся им на служение Господу, растаяли без следа. Он понимал, что оказался плохим священником, не способным, в отличие от других, на верность Церкви, являвшей собой дело рук человеческих. «Они извратили сами принципы разума и справедливости», — вспомнил он слова Монтроза, однако в большинстве своем эти люди были честными и набожными и их добродетели, в общем и целом, перевешивали их пороки. Несчастливая судьба столкнула его именно с их заблуждениями. Но если Церковь отринет его, с ним останется Христос: «Есть у Меня и другие

овцы, которые не сего двора» [122] , — вот что сказал Иисус, и Дэвид кротко пойдет на свет, дарованный ему. Во время суда он не дрогнет в своей борьбе против Леса, и ему воздастся за все, что было утрачено, когда он, как Самсон, обрушит всем на головы колонны храма… Он утешился этим, хотя в глубине души знал, что не нуждается в утешении, ведь мысль о Катрин согревала его своим огнем.

122

Ин. 10:16.

Он подъехал к дому в сумерках и увидел, что Изобел поджидает его на дороге.

— Боже, храни нас и спаси! — сказала она. — В Вудили деется жуть жуткая. Они сыскали ведьму, и ладно б кого, а то горемыку Бесси Тод из Мэйнза. Ужо не ведаю, что они с ней сотворили, но всю-то ночь деревня содрогалася от ее воя. Сыскной узрел Чортову отметину на ее спине и вогнал туды булавку ажно по головку, а юшки не было. Опосля палили ей ноги свечками и подвешивали к балке за одни токмо большие пальцы, покуда не призналася она во всех грехах. Поверить не могу, бедная скудоумка, но ежели она и впрямь якшалася с Супостатом хычь наполовину от ее слов, то, сэр, помыслить боязно, сколь черной бывает человечья душа. Поведала она, что Диявол дал ей новое имя, но не открыла, какое, а еще всякое Господне воскресение сиживала она в кирке и молилася ему: «Отче наш, еже пребывал на небеси». Но даже ежели она пала, не по-божески так травить человека, пороть хлыстом да жечь огнем, покуда не завопит, аки взнузданная кобылка. Ежели суждено ей помереть, так пущай помрет скорее. Бога ради, мистер Дэвид, пущай свезут ее в Аллерский застенок, Шериф там подобрей будет, нежели этот красный хорек. Как гляну в его очи лютые, до костей содрогаюся… А Чейсхоуп обок него встанет, речи мягкие да поганые ведет — и щерится, аки котяра на мыша.

Дэвиду стало плохо от отвращения. Чейсхоуп нанес ему упредительный удар, отвел подозрения от себя, принеся в жертву полоумную женщину. Однако Бесси Тод действительно участвовала в шабаше: это ее седые лохмы он видел в Лесу. Чейсхоуп руководил дознанием и пыткой, и он, конечно, позаботился, чтобы в ее бреде не было ни слова правды. А Изобел, так яростно защищавшая эту самую женщину от обвинений пастора, была теперь готова поверить в ее признание. Ей невыносима жестокость, но она убеждена в совершении греха. Все прихожане наверняка воспримут это так же, кто же не поверит открытому и добровольному признанию, ведущему к позорной смерти?

— Где эта несчастная? — спросил Дэвид.

— Они заперли ее в пуне Питера Пеннекука… Заполучили все, что хотели, и послали за Шерифом, дабы он ее в Аллерскую башню свез, куда они колдунов запирают… Они все в пуне, а народ от дверей не расходится. Не заглянете домой перекусить?..

Но Дэвид лишь оставил лошадь и пристегнул к поясу шпагу, которую примеривал в вечер второго Белтейна. Он так быстро побежал в деревню, что добрался до дома Питера Пеннекука раньше, чем Изобел, вызвавшаяся проводить его, дошла до поворота от кирки.

Ночь выдалась темная, но в пуне мерцал огонь. Дэвид однажды видел охоту на ведьм, когда был мальчиком и приезжал в Либертон. Он помнил разъяренную шумную толпу, собравшуюся у кабачка, в котором держали обвиняемую. Но в Вудили было не так. Люди стояли притихшие, стараясь не привлекать

внимание. Большой амбар, когда-то служивший зернохранилищем для Мэйнзской усадьбы, был сложен из грубых камней и глины и покрыт высокой соломенной крышей. Из его щелей лились тонкие лучики света. Никто не напирал на дверь, селяне собрались группками в нескольких шагах от постройки, примолкшие, как на воскресной службе. Света не хватало, и Дэвид не разбирал лиц, но человека, охранявшего дверь, он узнал. Это был Риверсло.

Успевший напиться фермер весело поприветствовал пастора.

— Зацапали мы одну с шабаша, — громко прошептал он, — вы сами ее видали в Лесу.

— Но Чейсхоуп среди ее обвинителей.

— Мне ведомо, но и гадину мы прижали, с Божьей помогай. Во всяком разе, один чорт прищучен.

— Глупец, это же уловка, которой Чейсхоуп отвлекает нас от Леса. Несчастная призналась в малых грехах, а он сможет гулять на все четыре стороны.

Слова пастора с трудом доходили до затуманенного разума Риверсло, но наконец он все понял.

— Да проклянет его Господь, сдается мне, истину речете. Делать-то что станете, сэр? Вы мне токмо прикажите, и я пойду и вот этими руками вырву правду прям у него из поганой глотки.

— Оставайся здесь и никому не давай уходить, пока я не разрешу. Посмотрим, может, мне удастся добиться справедливости.

Но когда Риверсло, открыв тяжелую дверь, впустил его внутрь, Дэвид с первого взгляда понял, что опоздал. В одном углу огромного пустого помещения лежала груда соломы, на бочке в центре мерцал фонарь. Рядом с ним, на перевернутой тачке, с бумагой в руке и чернильницей на цепочке на шее, довольно ухмыляясь, сидел дознаватель. Когда-то он был школьным учителем, и сейчас в его манере держаться сквозило что-то от прежнего занятия. За ним Дэвид увидел сидевших на бочках или на корточках людей, примерно с дюжину: Чейсхоупа поближе к сыскному, Майрхоупа, мельника, Питера Пеннекука, фермера из Нижнего Феннана… Свет был слишком тускл и не давал разглядеть всех. Каким-то образом в амбар проник Тронутый Гибби и теперь притулился на выступе неровной стены; его длинные босые ноги болтались над самой головой Чейсхоупа.

На соломе, позади бочки с фонарем, лежала ведьма. Седые волосы разметались по голым плечам: лишь они да порванная нижняя юбка скрывали ее наготу. Следы пытки были видны даже в потемках. Ступни женщины почернели и распухли, руки с вывернутыми большими пальцами свисали плетьми, будто больше не принадлежали телу. Белое лицо пошло жуткими бесцветными пятнами, рот широко раскрылся, словно изнутри ее терзал огонь. Кажется, она бредила: бормотала и пускала слюни, едва шевеля губами. Временами ее тощая грудь неистово содрогалась.

От такого зрелища внутри Дэвида все перевернулось: в голову ударила кровь, в горле застрял комок. Он всегда ненавидел жестокость, хотя редко сталкивался с ее чудовищными проявлениями, и от вида замученной старухи душа его восстала, негодуя. Широкими шагами он прошел к фонарю и присмотрелся к лежащей, но отвернулся, не выдержав ужаса. Он увидел пытливые глазки дознавателя, красные, как у курицы-наседки, и угрюмое лицо Чейсхоупа, не выражающее никаких чувств.

— Какого черта тут творится? — вскричал Дэвид. — Отвечай, Эфраим Кэрд. Кто этот фигляр? Что вы сделали с бедной женщиной?

— Все вершилося порядком да по закону, — ответил Чейсхоуп. — Пресвитерий постановил очистить пасторат от греха чародейства, а этот достойный человек, искусный во всяческих премудростях, прислан верховодить нами. Наверно, слыхивали, Тайный совет созвал комиссию проверить обвинения, но перво-наперво надобно сыскать ведьм и вырвать у них признание. Эта женщина, Элспет Тод, созналася во всем самолично, мы записали черные дела, сотворенные ею. Отправили Шерифу словечко, а поутру, ежели ничто не помешает, он пришлет за ней и препроводит в Аллерский приход.