Запятнанная биография

Трифонова Ольга

Те, что были «партизанами», здорово прятались, «немцы» под руководством Фомки искали их два дня и не догадывались, что те вырыли себе землянку за садом на кукурузном поле и там дулись в карты до сумерек. В сумерках все собирались возле кино.

Он тоже пробирался в землянку, потому что Леся показала ему, где они ховаются, он, конечно, и без нее нашел бы в два счета по нижнему запаху, но то, что она показала, было приятно. Больше, чем приятно, — сделало счастливым.

Он сидел в землянке тихонько, не лаял, не скулил, даже писать не просился лаем,

а просто садился с печальным видом возле ведущих наверх земляных ступенек, покрытых досками. Землянку очень ловко соорудил Сережа, но ведь они с братом тоже обитали в землянке.

Все это закончилось очень плохо, и могло закончиться еще хуже. Если бы не вмешался он, Габони.

Гуля закончила читать какую-то книгу и решила пойти в дом за новой, она без книг не могла жить.

Ганна запрещала, но Гуля сказала, что в такую жару «немцы» наверняка ушли купаться. Жара действительно была как в печи, а в землянке было хорошо — прохладно.

В общем, Гуля пошла, а оказалось, что Фомка устроил возле дома засаду, на случай если кто прибежит подкормиться, вот и взяли Гулю в плен.

Когда в землянке поняли, что с Гулей что-то приключилось, Леся сказала: «Габончик, иди посмотри, где она».

Гуля стояла под грушей в окружении «немцев», и Фомка что-то говорил очень строго, повторяя понятное слово «наказать», как если бы Гулю уличили в погоне за курицей.

Гуля стояла, гордо подняв голову, и молчала. И тут он увидел, что с ветки груши свисает петля. Значит, они решили сделать с Гулей то же, что комендант сделал с теми в белых рубахах. Но те вовсе не задирали головы, а, наоборот, стояли будто со сломанными шеями. Это он запомнил очень хорошо.

От Фомки, как всегда, исходил запах запрещенных действий, а вот от других — страх. И вот этот запах страха очень не понравился Габони.

Он тявкнул на Фомку коротким предупредительным тявком, но Фомка даже не взглянул на него.

Продолжая говорить, он накинул на шею Гули петлю и ногой придвинул табурет.

А вот это уже совсем никуда не годилось, он вспомнил, как болтались ночью те, в белых рубахах, представил, как сбегутся со всей округи его товарищи повыть в его дворе, и решил действовать.

Он вбежал в хату и начал облаивать Бабушку, как всегда, возящуюся у печи.

— Да ты шо, сказывся? А ну геть витсиля, Гапон, бо я хворостыну визьму.

Но он продолжал орать во всю глотку и даже чуть-чуть наскакивал на Бабушку. Потом выбежал в сени и обернулся, приглашая следовать за ним.

Бабушка поняла, она вообще была очень умная. Поняла и пошла за ним. И тут увидела Гулю с петлей. Что началось! Фомка еле успел удрать со двора, Габони немного пробежал за ним по улице и даже сумел раза два ухватить за пятки. Почему не ухватить, раз уж такой переполох.

Кстати, Фомка оказался злопамятным и на следующий день больно пнул и сказал: «Иди отсюда, гедота хитрая!»

Вот это слово «гедота» было очень обидным, но нассать он хотел на Фомку, потому что вечером говорили только о нем, о его уме, и Леся взяла его на руки, а он затих,

и только одна мысль портила счастье — что к Лесе переберутся его блохи и она больше никогда не станет брать его на руки.

Зачем сейчас, лежа под пропахшим дегтем и железом мостом и глядя, как снуют в воде рыбки с красными плавниками, он вспоминает всю эту чепуху — Выемку, тыквы, старую грушу со свисающей петлей, очередь за хлебом у сельпо? А чтоб не вспоминать плохое, потому что то было их последнее счастливое лето. Осенью вернулся Илько, а зимой — Иван.

Первым увидел Илька он и сразу понял, что идет большая беда. Илько шел огородами. В военной форме, но гимнастерка навыпуск, как у бабы, и не подпоясана. И в руках ничего нет, будто не после долгого отсутствия издалека возвращается, а так — ходил до витру за огороды.

Что-то в его высокой плечистой фигуре в военной форме было неуместное среди оранжевых гарбузов и зеленых кавунов, лежащих среди уже ненужных, засохших плетей.

Теплое осеннее солнце светило ему в спину, и он гляделся черным-пречерным.

Гапон не стал лаять и звать Бабушку (Катя, как всегда, была в сельсовете), а тихонько отошел за колодец.

Илько подошел к колодцу, попил прямо из ведра, что вообще-то строжайше запрещалось Бабушкой, — считалось очень плохой приметой.

Гапон хорошо разглядел его пустые глаза и запекшийся рот.

«Неужели опять война», — подумал Гапон, но не испугался, а обрадовался тому, что в таком случае возможно возвращение Вилли.

И действительно было похоже, что снова началась война. Сначала Илько вошел в дом, и там была тишина. Потом из хаты вышла Бабушка, постояла на пороге и побрела к сараю.

Что она там забыла? Милка еще не вернулась из стада. Гапон тихонечко пошел следом. Бабушка вела себя странно, уселась на скамеечку для дойки, закачалась и замычала.

Гапону все это ужасно не понравилось, он подошел к скамеечке, осторожно тронул носом Бабушкину свисающую руку, потом подсунул под кисть голову и помотал головой вверх-вниз, чуть подбрасывая безвольную кисть, это означало: «Я здесь, я с тобой, погладь меня». Нежности у них не были приняты — гладить там и все такое, но вообще-то они уже были, наверное, ровесники и столько их связывало! Вся жизнь, так что можно и погладить. И она погладила. Чуть-чуть, но он ощутил.

Она сказала что-то очень грустное про Катю, но и так было ясно без слов, что такое возвращение сына Кате будет совсем не в радость.

Пришел как вор, как те, что старались прокрасться незаметно, потому что от них прятались. Они подписывали на лавриятов, Бабушка их просто ненавидела, потому что они забирали деньги, а деньги Бабушка очень берегла. Вот и Илько пришел, будто решил подписать их на лавриятов.

Вечером Катя плакала, а потом послала Фомку за жившим неподалеку милиционером Шпаком. Гапон тоже сбегал до Шпака, во-первых, из любопытства, во-вторых, Шпака он уважал. Шпак был всегда спокоен, говорил негромко, собак не обижал и всегда что-то мастерил, если был во дворе.