Запятнанная биография

Трифонова Ольга

Надо же, они с Катей обошли все село, а Илько прячется недалеко от дома, прямо за кукурузным полем на нефтебазе, на которой нет сторожа, потому что давно уже нет нефти. Гапон попросил ребят молчать, не реагировать на его лай и побежал догонять Катю.

Он догнал Катю, она медленно шла вдоль Выемки к дому. Перед самым кукурузным полем за их садом, там летом москвички прятались в землянке, он остановился у пролома в стене нефтебазы и начал визгливо лаять. Он сам был себе противен этим лаем, но заливался, уже почти захлебываясь. Нервный Пушок все-таки не выдержал

и коротко ответил из темноты Калюжкиного сада.

— Да замолчи ты, Гапон! — сказала Катя, и тотчас сверху донесся голос Илька.

— Мамо, я здесь!

Все беды людей оттого, что они слишком долго любят своих щенят.

Любил ли Гапон своих? Знал ли их?

Один раз во дворе школы — бывшей барской усадьбы, что за Греблей, выскочил откуда-то коротконогий и залаял, изображая строгого хозяина.

«Знал бы ты», — подумал тогда Гапон, холодно разглядывая его щенячью мордочку с маленькими блестящими глазками под щеточкой бровей. Тот еще немного полаял чисто автоматически и, повиливая хвостиком, робко приблизился.

Наверное, получился от той, что жила здесь неподалеку, на дворе сепаратора. Она тоже была застенчивой, а Гапон иногда ходил вместе с Бабушкой делать на сепараторе масло.

Хотел было спросить дурака, как мать, но подумал, что вряд ли тот помнит, кто его родил.

А люди — у них по-другому.

Всю ночь Катя провела около Илька на нефтебазе и, конечно, первым делом отдала ему деньги.

Гапон даже в темноте понял это, потому что ничто не пахнет так отвратительно, как деньги. Потом она ходила в дом и принесла еду и узел с одеждой, а на рассвете, когда из темноты стала выступать Гадячская гора, они пошли к станции.

Мальчик, Жук и Пушок все время были рядом, Гапон это чувствовал, но ничем себя не выдавали.

Они стояли в Выемке, и Катя плакала, потом вдруг тявкнул Пушок, и Гапон вздрогнул, Илько присел в бурьянах, а Катя отвернулась от дороги, по которой шел Гриша Овчаренко, держа в руках узелок с едой. От узелка вкусно пахло варениками с картоплей.

Все это означало, что скоро придет поезд и дальше до Кременчуга его поведет Гриша.

Гриша шел, глядя себе под ноги, и даже не поздоровался, хотя не узнать Катю было невозможно, такой высокой и статной она была.

Когда поезд подошел, Катя все целовала Илька, а он отворачивался и уже душой стремился к вагону, стремился к движению. Ловко вскочил в последний вагон, вагон был пуст, даже проводник куда-то исчез, а бедная Катя стояла со стороны Выемки, и слезы катились, катились и катились по ее румяным загорелым щекам. Ах, как не любил Гапон слезы! Они всегда предвещали дурное.

Илько скучал, глядя в окно, и ждал, когда же поезд, наконец, тронется, а вот ребятам было любопытно донельзя. Они даже потихоньку вышли из бурьянов и уселись на краю Выемки.

Поезд ушел, обнажив совершенно пустой перрон, да и кто придет в такую рань, то ли дело вечером — прийти к поезду погулять, покрасоваться, походить по перрону.

И все же Гапону показалось, что в дверях багажного домика мелькнула красивая фигура Шпака. Мелькнула

и отступила вглубь, в темноту.

Катя тихо и медленно пошла до хаты, а Гапон притормозил около ребят, чтобы поблагодарить за молчание. Пушок, конечно, был расстроен, что определил Гришу, но глупый Мальчик сказал, что ерунда, Гриша их не видел, а умный Жук сказал тоже, что ерунда, — Гриша видел, но это не имеет значения, потому что Илько уехал и больше никогда не вернется.

Катя наплакала все-таки новую беду: в самом начале весны вернулся Дядя Ваня.

Гапон не узнал его и не хотел пускать во двор. Человек пинал его жутким сапогом, и когда вышла Бабушка и обняла Дядю Ваню, Гапону стало очень стыдно за свою оплошность.

Но ведь и Дядя Ваня не узнал его, а кроме того, от него шел такой ужасный запах! Бабушка, конечно, тоже почувствовала этот запах (у нее вообще был отличный верхний нюх), и, пока ее любимчик Сережа бегал за Катей, она согрела огромные чавуны воды, и Дядя Ваня стал мыться в старой хате.

Странно, но как-то сразу его стали называть уже не Дядей Ваней, а Иваном.

Когда прибежала Катя, Бабушка кивнула на старую хату и сказала:

— Иван там, он моется.

И Катя как-то долго и внимательно посмотрела на мать. Правильно посмотрела. Уже в тот же вечер все стало ясно.

Собрали людей. Крутили патефон — «Дядя Ваня, хороший и пригожий». Иван сидел во главе стола, и постепенно Гапон начал вспоминать его. Но только раньше за этими большими губами вспыхивали очень белые и ровные зубы, а теперь — черный провал, на высокий лоб спускался красиво уложенный чуб, а теперь торчит какой-то жидкий хохолок, и главное — глаза: они больше не были блестящими, а стали какими-то зеленовато-мутными.

Сначала все было ничего.

Патефон пискляво пел про пожарника-ударника, за столом говорили негромко, но наливали часто, и почему-то не оставляло ощущение, что добром это все не кончится. Так и вышло.

Гапон задремал под столом, наевшись прохладного холодца, который уронил уже неверной рукой начальник Заготзерна по имени то ли Груздь, то ли Гудзь. И до удачи с холодцом перепало неплохо: хорошая куриная косточка с хрящиком, конец колбасы с веревкой, но и с кусочками пахучего сала, веревку, конечно, выплюнул, а салом насладился, растирая языком по небу.

Ему снился Вилли. Вилли стоял посреди двора в своих блестящих сапогах, белой рубахе без воротника и щурился на солнце.

При этом в одной руке, поднятой вверх, он держал ужасную гадость — черный пистолет. И вдруг пистолет выстрелил, раздался жуткий грохот, Гапон вскочил, затряс головой. Но грохот не приснился, он был наяву. Это Иван сдернул скатерть вместе с посудой и едой. На глиняном полу валялись кружки волшебной колбасы, куски студня, утиная нога, — хватай, что хочешь. Но Гапон почел неприличным в своем доме пользоваться бедой. А беда была. Иван кричал жуткие слова, топал огромными сапогами, Бабушкины ноги вытанцовывали рядом. Иван и Бабушка боролись. Потом подскочили сапоги Шпака. Все кричали, но громче всех Иван.