Запятнанная биография
Шрифт:
— Это невозможно.
— Это необходимо, иначе вы не попадете в список соискателей премии этого года.
— Какой премии?
Слепец впервые шевельнулся, чтобы указать на огромный портрет, висящий в простенке меж бархатными портьерами.
— А-а, — глупо проблеял Виктор.
Потом пили чай с жирным хворостом за круглым столом с множеством ножек на бронзовых колесиках. Вокруг стола сидели старухи, тихие, похожие друг на друга, в одинаковых белых блузах, с одинаковыми сеточками на гофрированных седых головах. Старухи молчали. Хворост крошился, сыпался на скатерть, пачкал руки. Было мучение, хотелось поскорее уйти, но шеф
— Никогда, — с набитым ртом ответил Виктор, кусочки непрожеванного хвороста упали в чашку, всплыла жирная пленка.
— А о ком он говорил?
— О Трофиме, — неожиданно оговорился привычной насмешкой Якова Виктор.
— О ком, о ком?
— О Лысенко.
— А-а… ну, ну.
Появилась бледная девушка.
— Это вы, Настя? — спросил шеф.
— Да, — тихо ответила девушка.
— Успела?
— Да.
— Ну и где она?
— Маша ее отмывает в ванной.
— Там действительно целы все камни?
— Наверное. Я в этом не понимаю, — равнодушно ответила девушка.
— А в чем вы понимаете? — спросил шеф.
Девушка промолчала. Виктора здесь явно не стеснялись.
— Могла бы посмотреть внимательней, — смягчился шеф. — Все-таки вам подарок.
Старухи ахнули хором. Залепетали одинаковыми голосами:
— …елизаветинская, цены нет, повезло, под счастливой звездочкой…
Виктор вспомнил глухие, осторожные сплетни на кафедре о какой-то то ли племяннице, то ли приемной дочери шефа, но было неинтересно, хотелось уйти поскорее, чтобы обдумать весь разговор, и особенно о премии. Его не задерживали.
Привычка загадывать изводила всю жизнь. Загадывал на все: на количество ступенек, на номер трамвая, на сумму цифр билета в метро, иногда даже не успевал придумать желание, а уже пытал счастье. Вернее, желание было одно: «Чтоб все это кончилось». «Этим» была сначала его тогдашняя жизнь, потом мучительная жизнь с Зиной, потом ожидание очередной премии, потом исследования в академической клинике, что-то с кровью, но обошлось, потом опять ожидание премии. Сейчас ожидание звонка. Нужно было, чтобы позвонила Анька. Он поедет к ней, искупление вины — искупление грехов. За все время ее добровольного изгнания Агафонов вспоминал о ней редко, с неприятным чувством, и каждый раз испытывал облегчение, что кончилась эта ненужная история. А теперь вдруг такое решение. Было и подспудное: Анька должна быть рядом, так безопаснее, слишком велик риск, что все откроется… Как он не понимал этого раньше? Вполне реально, что Олег Петровский уломает ее и она выйдет за него замуж. Деваться ей просто некуда, семейка не приведи Господь. Одна сестрица чего стоит! Позвонила Олегу, «открыла ему глаза», потом сюда: тоже «открыла глаза». «Девочка непутевая, выросла без отца, бездельница, а вы тоже хороши. Такая разница в возрасте! Партком, местком, черта в ступе».
Он сестрицу отшил как следует, больше не звонила. Аньке о звонке — ни слова, хотя предлог был, — хороший предлог приложить белобрысого сосунка-соперника: пришла зареванная, заикаясь, размазывая черные слезы, рассказала, что Олег знает об их романе — сестра объяснила. Вот тут бы и возвыситься над ним, сказать небрежно: «Ерунда! Дурак твой Олег, что слушал. Мне она тоже звонила, да я ее послал куда подальше». Но что-то подсказывало, не следует белобрысого уничтожать,
Он тогда сказал небрежно: «А… я уж и забыл об этом. Да и неважно, если даже и украл мою идею, пущай пользуется». А сам не мог дождаться, когда она наконец уйдет. И конечно же: было одно некорректное допущение. Белобрысый торопился. Но ход решения блистательный. Вот ход и был самым важным, ненавистно простым. Почти как в его готовой работе. Но вся подлость этой хитрой дзета-функции и заключается в том, что «почти» и есть цель. Главное.
За окном мамаша орала жутким голосом с балкона: «Чтоб шел домой немедленно, негодяй!»
«Негодяй» не отзывался.
«Если отзовется — Анька позвонит. Если нет — нет».
— Мне дедушка разрешил до восьми, — проныл плаксивый голос во дворе.
— Я тебе покажу до восьми, иди немедленно!
«Анька позвонит, конечно позвонит, куда ей деваться. Олега она не любит, из дома сбежала. Пускай живет рядом, не мешает. Как кошка. А если не позвонит? Ведь она сбежала от стыда! И не перед Олегом, нет, а что самое глупое — перед „благородным“ Валерианом Григорьевичем. Знала бы, чего стоит это благородство! Видела бы тогда его на трибуне, корчащимся под белым ледяным взглядом президента академии! „Претерпевший же до конца — спасется“. Так вот он не из тех, кто „до конца“, наш малоглубокоуважаемый Валериан Григорьевич».
Номер дома Корягина был тринадцать, обогнал трамвай с большим желтым номером, состоящим из единиц и троек, но на почте ждало письмо «до востребования». Письмо от Зины. Сообщала, чтоб ждал тринадцатого августа и чтоб забрал ее вещи у хозяйки. Кругом тринадцать, а было счастье. Он стоял на высоком гранитном крыльце миусской почты, держал в руках письмо, и ему ужасно хотелось закричать тем, идущим внизу: «Это я, Виктор Агафонов, получу премию, это я женюсь на самой красивой женщине Москвы, это я сделаю еще такие открытия в науке, что имя мое будут произносить рядом с именем Эвариста Галуа. Я могу все!»
Как это говорил Николай Николаевич? Уверенность в своем таланте дает радость жизни. Да-да, уважаемые сограждане, — уверенность в своем таланте. Наконец-то пришло желанное: он отделится от этих жалких безликих. Он не разделит их жалкой судьбы. Он спасен. Вот вам и тринадцать.
А тринадцать было не напрасно, но понял это Виктор Юрьевич много позже, когда ни изменить, ни исправить случившееся стало невозможно.
В тот день вместо похода за студнем в магазин имени Петра Щепетильникова он в кафетерии «Форель» пил кофе, ел булочки с заварным кремом, домой прихватил кусок замечательной вареной осетрины и банку крабов.
Осетрину и крабов съели под «Столичную» Яков с Василием. Нагрянули без звонка, еле скрыл неудовольствие. Теперь дорог был каждый час работы.
Яков стрельнул глазами на письменный стол:
— Вернулся к синтетической теории. Молодец. Вот это поступок, достойный не мальчика, но мужа. В такие времена гнуть свое! Ей-богу, молодец, уважаю.
Неудовольствие рассеялось, как не бывало. Все-таки он очень любит Якова, по-настоящему любит. Хотелось рассказать подробно, как был у шефа, как оговорился с Трофимом, а главное, о премии. Но Яков был возбужден страшно, со своим не вклиниться. Рассказывал, как ездили сегодня на автобусе во владения Лысенко, на опытную станцию.