Запятнанная биография
Шрифт:
Петровский со столика, стоящего позади, взял новые бутылки. К рыбе полагалось белое.
— Яков Андреевич, что предпочитаете: гурджаани, цинандали?
— Вот это настоящий пир! — хохотал Яков. — Но я предпочитаю горькую.
Петровский разливал вино в бокалы. Была тишина, почему-то все внимательно наблюдали, как он это делает. Но когда наливал Юзефе Карловне, она сказала громко и отчетливо:
— Да, пир. Во время чумы.
И словно рухнули стены, обклеенные синими с золотом обоями, и гул ворвался в столовую, освещенную розовым светом старинной лампы, и
Говорили все сразу.
— Не пугайте, я уже говорил, не пугайте.
— Именно этого они и ждут от нас.
— Я не пугаю, я предчувствую.
— Под рентгенограммы идеологии не подведешь.
— А нам наплевать, правда, Витя? Мы от них не зависим, мы зависим только от того, в какой форме существует природный гуанин.
— Ты наивен, Буров, ты безнадежно наивен, судьба твоего учителя ничему тебя не научила. Эти пшеклентне…
— Юзя!
— Кстати, природный гуанин существует только в энольной форме.
— Виктор, почему ты молчишь?
— Почему вы так уверены, Юзефа Карловна?
— Это написано во всех учебниках.
— Виктор, почему ты молчишь?
— Я, как директор института, не позволю у себя всякой бездарности…
— Дорогая Юзефа Карловна, ссылка на учебники годится для студента первого курса…
— Ты что думаешь, тебя не коснется? Спрячешься за формулы?
— Валериан Григорьевич, минуточку, вы беспартийный, это ваша ахиллесова пята…
— Не посмеют. Стране нужен хлеб.
— Это только начало. Вот увидите, это только начало.
— А я скажу: «Какое право вы имеете топтать имя великого Менделя?..»
— Ты совершенно прав, Василь, эта сессия всего лишь увертюра…
— …Но вместе с Менделем тебе придется защищать и свою жену, доказать, что я не дочь Пилсудского…
— А мне не нравится, что ты все время молчишь, Агафонов.
— Отстань, чего привязался?
— Я вижу, сессия уже началась! Кричите на всю округу, хозяйку напугали. — Ратгауз склонился над рукой Елены Дмитриевны, загорелая блестящая лысина, крепкая, еще не старческая шея.
— Да, — Елена Дмитриевна поверх его головы посмотрела на мужа жалобно, и сияние вдруг померкло, она была по-прежнему очень красивой, может, даже еще красивее, но сияния не было. — Да, — повторила она, качая пышной головой, — я боюсь, я очень боюсь.
Петровский будто не услышал, а Николай Николаевич осторожно и нежно погладил ее волосы.
— Все образуется, Леночка, — сказал тихо, — все образуется, и все образумятся.
Яков суетился, устраивал место своему кумиру: отодвинул от стола кресло, чтоб сел удобнее, рыскал глазами по блюдам, отыскивая лакомые куски. Он очень любил Ратгауза, однажды сказал Виктору:
— Ты знаешь, я проверил себя мысленно. Кому я могу отдать свою жизнь. И вдруг выяснилось: странная вещь, старику Ратгаузу.
Николай Николаевич остановил его хлопоты, прикоснувшись к плечу, и Яков тотчас уставился подобострастно, ожидая приказания.
Но Ратгауз сказал неожиданное:
— Валериан, у тебя есть Библия?
— У Матрены, я ей дарил.
Позвали
— Зачем тебе? — спросила Петровского подозрительно. — Чего выдумал-то?
— Это мне, Матрена, — пояснил Николай Николаевич.
— Тебе — другое дело, тебе дам.
— Мой дед был глубоко и истово верующим человеком, — Николай Николаевич говорил глухо, и Виктор вдруг почувствовал страшное волнение. Сколько раз потом он поражался и не мог найти объяснение ужасной мысли: «Это в последний раз. Эта комната, женщина, розовый свет, синяя с белым посуда, сидящий в кресле с огромной книгой на коленях, его медленный, глухой голос».
— …Я тоже был верующим. Но, к сожалению… Хотя что-то осталось, — он листал Библию. — Что-то осталось, не догмы, а мысли и чувства…
— Что ты ищешь? — сварливо спросила Матрена, ей не нравилось, что он так быстро листает страницы.
— Ты знаешь, какая служба правилась вчера и сегодня?
— Как же, узнаешь тут, — Матрена зло зыркнула на Елену Дмитриевну, — каждый день гости.
— А я помню. Общая. Мученикам. Святым Петру и Павлу и первомученикам римской церкви.
— Господи! Прости меня, грешную, у меня ж отец Петр. — Матрена отодвинула с отвращением недопитую рюмку, ушла. Из кухни донеслось: — Сами гостей теперь ублажайте, а я уж свое отгорбячила; сыночка уложу — и в церкву.
— Что ты наделал? — с веселым укором спросил Петровский. — Понадобилось же тебе не ко времени.
— Вот, — Ратгауз положил книгу на стол, склонился к свету, — вот. Слушайте, что положено сегодня читать, в день памяти первомучеников.
Виктор Юрьевич не любил свои сны. Приходили не часто, но, исчезнув, оставляли чувство реальное, как этот, недавний.
Думал об Аньке, испытывая к ней, казалось, забытые нежность и раздражение. Все движения ее души, все поступки всегда были понятны, радости вызывали зависть ничтожностью причины, а несчастия мучили неприятно, потому что причиной был сам.
Что означал будильник, стрелки которого показывали ток и напряжение? Что означал орел, отпрыгивающий тяжело, боком, каждый раз, когда казалось, достаточно протянуть руку? Что означало воспоминание о детской любви к Шепелевой? Лина на торжественных утренниках и прощальных кострах танцевала славянский танец Дворжака, красиво крутя алую ленту на палочке. Кто-то еще танцевал славянский танец Дворжака? Какая-то женщина, очень худая, с черным пушком на ногах и на руках. Все слилось, перепуталось. Может, черная танцевала тоже во сне, заместив в подсознании Лину Шепелеву. Женщины снились часто. С ними происходила странная вещь: во сне со всеми ними была или подразумевалась близость. Иногда абсолютно неожиданный вариант. Елена Дмитриевна Петровская или аспирантка Бурова, с которой оказались в соседних каютах парохода — плывущего по Волге международного симпозиума. Оба случая были сомнительны, потому что по пьяному делу. Утром просыпался один, но какие-то смутные воспоминания. Женщины держались как ни в чем не бывало. Это мучило, казалось безумием. Аспирантка здоровалась подобострастно, как с посторонним уважаемым корифеем.