Заре навстречу
Шрифт:
— А я говорю, такого не будет! — гудел Коноплев сердито. — Нужно сначала власть в доме установить, а она решит, как и что.
— Что ж, по-твоему, на них власти Советской нет?
— Опа-то есть, но она не через каждого, кто поретивей, а кого выберут, через того действует.
— А если Залесский в домовый комитет заскочит, тогда что?
— Тогда, выходит, мы с тобой плохо с людьми говорим, значит, нам обоим цена — копейка.
— Что же, каждому жильцу в ножки кланяться: мол, поддержите, ради господа!
— Ты
коммуне, а потом в девятьсот пятом форму народной власти сам народ придумал. А мы, говорит, большевики, только возглавили борьбу за то, чтобы эта власть Советов пришла к власти. Вот теперь перед нами всеми задача:
с помощью этой власти научить народ управлять государством.
— Ну, это все по верхушкам, а вот домовый комитет — такого же никогда не было!
— Всего никогда не было, а потом стало.
— Выходит, надо собрать всех и объявить: так, мол, и так. А ежели не желаете подчиниться, то мы вам, сукиным сынам…
— Так не пойдет, вроде за горло брать. Надо убедительно. Мол, домком это тоже не чего-нибудь такое, а вроде Советской власти на дому и в нее должны войти в первый черед те, которые более достойны. Когда люди с такой высоты на собрание глядеть будут, не сробеют.
Коноплев попросил Тиму оповестить о собрании жильцов из флигелей и, если по ходу дела возникнет разговор, пояснить, что домовый комитет — это не только помойку сообща чистить, а кое-что поважнее, и снова повторил:
— Вроде как Советская власть, но в самом доме. Понятно?
В квартире № 1 жил официант ресторана «Эдем» Чишихин; вертлявый, слабогрудый, с разделенной до затылка на прямой пробор чернявой узкой головой, он очень не нравился Тиме.
— Вы, вьюноша, — наставительно говорил Чшгптхин, — от простонародья должны подальше держаться:
ничему хорошему не научат. Хотя в нашем городе настоящих образованных людей раз, два — и обчелся. Здешний Сарпп скажет: подай антрекот — а я ему филей бараний.
Сожрет и не заметит. Один Сорокопудов понимающий, и тот только на словах. "Подай бульон с кислой капустой" — это, значит, щи. Или: картофель «фри». Вот и вся образованность. «Фри» — вместо «жареный». Кричат: "Человек!" — а сами за человека не считают. А ведь я когда-то на пассажирском пароходе свой буфет содержал. Значит, настоящим человеком числился.
Когда Чишихин приходил домой из ресторана, сп разувался и держал опухшие, оплетенные толстыми синими венами ноги в шайке с холодной водой.
— За день верст сорок набегаешь. И на руках пальцы болят. Клиент любит, чтобы ему поднос на пальцах в растопырку и чтобы к самому столу
А где ж ее, прыть-то, для вежливости брать? Старый уже стал.
Все свои доходы Чпшпхпн тратил на единственную дочь. Это была низкорослая горбунья с удивительно красивым лицом, испорченным выражением презрительного, брезгливого отвращения и затаенной злобы. Одевалась она пестро, ярко, носила банты на золотистых вьющихся локонах. Поступив учиться в уездную женскую прогимназию, скрывала, что отец ее — половой, холуй, «человек».
Но очень скоро гимназистки узнали это и обличили ео с изощренной жестокостью. Ходили слухи, что она травилась, проглотив обломанные острия тонких швейных иголок. Во всяком случае, знаменитый в городе хирург Андросов любил иногда прихвастнуть:
— Приволокли ко мне однажды, знаете ли, малютку с ангельским ликом, и, доложу вам, случай, достойный медицинского журнала. Три часа, как мясник и ювелир, работал и, представьте, спас.
Она деспотически повелевала отцом, и Чишихин трепетал перед дочерью, ради нее готовый на все.
Когда Тима пришел к Чишихину, вежливо поздоровался и сказал: "Порфирий Васильевич, вас просят в субботу в шесть часов на общее собрание жильцов", — Чишикин ехидно осведомился:
— Кто просит? Если Советская власть, то она мне уже могилу вырыла. Закрыли рестораны-то. А нас всех за порог, под метелку. Разве что в казарме солдатам пит в котелках подавать.
Разглаживая перед зеркалом послюнявленным пальцем брови и оглядываясь на Тиму через плечо, Чишихина угрожающе произнесла:
— Вы своим родителям, мальчик, так и передайте: голодать не намерена. А вот возьму и повешусь и в предсмертной записке укажу: большевики довели.
— Понятно, вьюноша? — спросил Чишихин. — Так что тяните дверь на себя.
Удрученный Тима пришел к Коноплеву и рассказал о первой своей неудаче.
Коноплев мрачно крутил кончики усов, сопел, задумчиво морщил лоб, потом произнес неопределенно:
— При барах он жил, а без бар, выходит, нет жизни?
Такая механика. Ну, ничего, обходи флигель дальше.
Во второй квартпре проживали акушерка Устинова и ее две сестры, уже немолодые женщины, вечно учившиеся на каких-то курсах. Устинова, толстая, круглая, с седоватыми усиками и добрым шишковатым носом, с полуслова поняв Тиму, загорячилась.
— Девочки, — сказала она сестрам, — гражданин Сапожков, — это она так уважительно назвала Тиму, — приглашает нас всех на общее собрание жильцов. Давно пора.
— Мы поставим ряд гигиенических требований.
— Ах, как было бы хорошо устроить на заднем дворе заливной каток! воскликнула младшая сорокалетняя сестра. — Днем будут кататься дети, а вечером, при луне, взрослые. Это создаст атмосферу общения между всеми жильцами, а то мы живем так разобщенно!