Заре навстречу

Кожевников Вадим Михайлович

— Зачем? Что вы!

— Не гю доброте, а по корысти. Придется вам самому по городу рыскать и доставать все, что для ремонта требуется.

— Но, позвольте, как я могу брать чужое, если даже найду необходимые части?

— А вам это и не нужно. Вы просто скажете кучеру; он и заберет все, что требуется. Фамилия кучера — Богаткин, зовут Гавриил Семенович. Он уполномоченный ревкома, в технике немного разбирается, рабочий с Путиловского завода, стал сибиряком с девятьсот третьего года. Человек симпатичный, но кучер, извините, не очень опытный.

— Просто неловко даже… — сказал растерянно

Асмолов. — Почему же вы его сюда не пригласили?

— Ничего, пускай привыкает к извозчичьей жизни! — усмехнулся Рыжиков. Значит, Юрий Николаевич, примерно через недельку мы вас в Совете послушаем, вы нам подробно расскажете о применении метода открытых угольных разработок. А потом, значит, с богом, на шахты.

Прощаясь с Рыжиковым, Асмолов шаркнул ногой и произнес:

— Весьма рад знакомству.

— И я тоже, — ответил Рыжиков.

Потом Рыжиков сказал Тиме наставительно:

— Впдал-миндал, как мы с тобой здорово дело сделали? А говорили: откажется. К каждому человеку ключ можно найти.

— А про шахты вы ему просто так пообещали? — спросил Тима, чтобы показать свою проницательность.

Переносицу Рыжикова защемили две глубокие складки. Взяв Тиму за плечо, он произнес сурово:

— Эх ты, млекопитающийся, ничего не понял! Я ведь к нему только из-за шахты и пришел. Шахты нам важнее, а ремонт мы бы и без него сладили. А раз он теперь взялся большевикам помогать, мы ему шахты доверим спокойно. Будет главным управляющим. А ты — обмануть человека, чтобы только на ремонт сманить! А еше сапожковский! Стыдно, брат!

И Тима подумал, что если бы Рыжиков пришел к Ляликову и сказал просто: "Павел Ильич, вы, как врач, лучше других знаете: когда дети спят на полу в тесной каморке, на грязном тряпье, это очень вредно им для здоровья. Объясните это, пожалуйста, жильцам на их общем собрании", то Ляликов тогда обязательно бы пришел, потому что он очень самолюбивый и ему нравится поучать других.

Последним, к кому нужно было зайти Тиме, был Моиастырев. Он снимал вторую половину флигеля, рядом с Ляликовым.

Василий Мопастырев — единственный зубной техник на весь город — мог неплохо зарабатывать, если бы не характер. Раздражительный, нервный, заносчивый, он поругался со всеми зубными врачами. С пациентами был крайне несдержан и груб. Он считал себя свободным анархистом, презирал свою и чужую собственность.

В квартире у него почти не было мебели, спал он на дощатом топчане, ходил в охотничьих сапогах и в коротко обрезанной дохе, из карманов которой торчали рыбьи хвосты. Монастырев был страстным любителем подледного лова. Отправляясь к клиентам, он по дороге спускался на лед реки и, если хорошо клевало, просиживал у проруби до окончания клева. Свою революционность он выражал главным образом пренебрежением к общепринятым правилам приличия, щеголял бранными словами, которыми заменял медицинские термины. Самым любимым изречением Монастырева было взятое у Канта: "Действуй так, как если бы максима твоего действия должна была по твоей воле стать всеобщим законом природы".

Он свысока относился ко всем в городе, утверждая, что вообще все города нужно сжечь вместе с клопами и обывателями, а потом на пепелище созидать новое

человеческое общество.

Монастырев открыл Тиме дверь, держа в руке челюсть, полную зубов на розовой каучуковой десне. Шаркая по ней крохотным подпилком, он сказал угрюмо и иронически:

— Вот жевательный аппарат человеческой скотине приготовил. Думал, она явилась, а это ты.

— Здравствуйте, — сказал Тима вежливо.

— Глупые слова по адресу здорового человека, — буркнул Монастырев и, пропустив Тиму в комнату, сказал: — Зубы — это рудимент зверя в человеке. Человек будущего станет питаться только таблетками.

— Василий Северьянович, — сказал Тима, — вы знаете, как плохо живут Полосухины?

— Они не живут, а прозябают. Если бы они были не люди, а свиньи, они бы давно подохли из-за отсутствия атмосферы.

— Хорошо бы их переселить куда получше.

— В этом городе нет здания, достойного человека.

— У Асмоловых большая квартира. Залесский занимает три комнаты, и у Илюмского две.

— Правильно, надо взять их всех за шиворот и вышвырнуть на улицу. Такова и моя мысль.

— Значит, вы скажете об этом на собрании жильцов?

— Я не хожу по собраниям.

— Но ведь нужно, чтобы все решили, иначе нельзя.

— Уговаривать скотов не намерен. Только действием можно внушить им разумное понимание действительности. Кратчайшее расстояние от плохого к хорошему — насилие.

— Так вы сами пх выгоните? — спросил Тима.

Монастырев расхохотался, швырнув челюсть на топчан, и, вытерев розовые опилки с рук, заявил:

— Вот видишь, дружок, каким магическим свойством обладает воля одного человека, когда он облекает ее в яркие слова, — подошел к двери, тщательно прикрыл и сказал Тиме уже совсем другим голосом: — Голубчик, ну чем я могу помочь твоим Полосухиным? Только раздразнить, внушить ложные надежды. Людей, которые плохо живут, гораздо больше, чем людей, которые живут хорошо. Разве, утеснпв Асмоловых и переселив к ним Полосухиных, человечество станет жить лучше? Нет. Надо сразу решительно изменить самое существо человеческого общежития. Полное равенство или ничего.

— Вот вы и начните с Полосухиных.

— Из мышиной норы переселить в крысиную?

— Но ведь у крысы жилье побольше, — резонно возразил Тима.

— Ты умный мальчик, — благосклонно сказал Монастырев. — Однако человеку нужно дать все или ничего, — А если вначале хотя бы немножко?

— Революция должна быть великой или никакой.

Твоя мать революционерка, она должна была бы тебе это объяснить.

— Она сейчас по городу овес ищет, чтобы коней кормить, — сказал смущенно Тима.

— Значит, она перестала быть революционеркой, а стала служащей у революции.

Ну уж этого Тима не мог стерпеть:

— А вы только чужие зубы вставляете, и больше вам ни до чего дела нет! И слова все не ваши, а из книжек!

Сказав это, Тима испугался, решив, что Монастырев выгонит его, как выгнал Ляликов. Но, странно, Монастырев не обиделся, не рассердился, а как-то весь съежился; глаза потускнели, и он попросил:

— Да ты не кричи! Я ведь не сказал: нет. Вы, что же, думаете, что я боюсь Залесского, Илюмского или Асмолова?

— Наверно, — сказал Тима твердо.