Заре навстречу
Шрифт:
— Спасибо, — краснея скулами, сказал Асмолов. И тут же строго предупредил: — Но это пока только эксперимент…
— Ничего, лишь бы получилось!
Разложив на столе новый чертеж, Парамонов поманил к себе пальцем Асмолова:
— Вот, глядите, чего мы тут, как куры лапой, наскребли, набуровили. Поскольку на разведку денег отпущено не было, мы разведку коммунистической мобилизацией вели с участием беспартийного профсоюзного актива.
— А маркшейдер есть на руднике? — озабоченна спросил Асмолов.
— А как же. Мы ему двенадцать тысяч в год положили. Только служи честно.
— Можно узнать, какое вы сами получаете
Парамонов сощурился и заявил:
— Сдельно получаю, с кубической сажени.
— Но позвольте, вы же…
— Начальство, — рассмеялся Парамонов, — верно. Днем начальство, а в ночную смепу в забое кайлом помахиваю. За партийную работу не платим. А я человек семейный, раньше сынок в шахте работал, — значит, прибыток был, а теперь уволили сына-то…
— За что?
— А так, уволили, и все, — сказал Парамонов почему-то весело и пояснил уже без улыбки: — За то, что четырнадцать годков тока. Закон вышел: ребят до шестнадцати лет на работу в шахту не пускать. Вот и стал безработный, и произнес насмешливо: — Обижает Советская власть рабочего человека, не дает ему по малолетству калечиться. Бунтует сынок против власти, недоволен, что уволили. Прямо беда.
Тима, сидя на лавке, уныло слушал эти разговоры, чувствуя, как в тепле озноб и жар все сильнее завладевают им. И если он почти всю дорогу от Больших Выползков превозмогал хворь, то теперь у пего не оставалось для этого сил, да, пожалуй, и не было больше нужды скрывать, раз они приехали и ехать больше уже никуда не нужно. Теперь он может спокойно заболеть, не пугая папу и не мешая его работе. Но только где тут можно болеть, раз нет больницы?
Жена Парамонова, участливо поглядев на Тиму, сказала:
— Совсем парнишка умаялся. А дел у вас тут на полночи. Можно, я его до своего дому отдохнуть сведу?
Папа очень обрадовался:
— Да, будьте любезны.
И Тима на подгибающихся ногах побрел вслед за Парамоновой. На улице он вяло сказал:
— Вы только учтите, я, кажется, больной, еще неизвестно чем. У меня, видите ли, жар.
— То-то гляжу, с чего ты такой красный, — озабоченно произнесла Парамонова. — Отец в очках, а не видит.
Я ведь давно на тебя целилась домой свести.
— А если я заражу вас?
Парамонова успокоила:
— А ты углядел, что я конопатая? Бее конопатые живучие. Их после оспы никакая зараза не берет. И Анисьи мой тоже конопатый. Лучше моего дома в поселке не сыскать. Нас и холера не взяла, когда все вокруг валились. Мы заговоренные. Не тревожься, малый.
— Ну, все-таки я вас предупреждаю, — с трудом подыскивая слова, произнес Тима опухшими губами. Дорога под ногами колыхалась, будто огромный мягкий жнют, а в глазах кололо, словно под веки насыпали песок. Зажмурившись, он хотел попросить: "Давайте отдохнем немножко", — а вместо этого сказал: — Такой живот под вогами… — Ему стало очень стыдно этих глупых слов. И чтобы поправиться, он спросил сердито: — Вы меая под землю ведете спать, там тепло, да?
И последнее, что он чувствовал, — это как ноги его скользят о земляные ступени и он спускается по ним, а потом, вдруг поскользнувшись, падает во что-то мягкое.
И падал он в это мягкое бесконечно долго, испытывая тошноту, тяжесть в голове, опустошающую легкость во всем теле и колкую боль в глазах.
Тима тоскливо думал, что это очень стыдно — прийти и чужой дом только для
Анисим радовался Тиме:
— Ловко мать тебя к нам в гости уволокла. Спасибо, что пришел, а то я теперь безработный — скучно.
Дуся, сестра Анисима, вертясь перед запотевшим от сырости зеркалом, говорила кокетливо:
— Я девчатам про тебя хвастала: городской, а такой уважительный.
Дуся работала на сортировке угля шесть часов в день, по новому закону для подростков. Железной кочергой она выбирала породу. А Анисий, обидевшись, что его сняли с забоя, не захотел пойти на сортировку, и поэтому ему теперь приходилось заниматься домашними делами.
Высокий, жилистый, с глубоко запавшими темными глазами и гладкой челкой на лбу, стараясь по-шахтерски сутулиться, он сообщил Тиме обиженно:
— На тощем пласту дуболом разве может зарубку весть? А я в любую щель влезу и отмахаю не хуже кого другого на богатом. — Сказал строго: — Отец мне наказывал шахтером быть. Его все раньше слушались, а теперь, когда осиротел, заступиться за меня некому.
— А Парамонов тебе разве не отец?
— Отчим. Он отцу приятель был. Отец у меня уральский. Народ бунтовал. Его тут солдаты в шахту сбросили, И Парамонова тоже, но он спрыгнул в ствол и только ноги обломал. Помирающему отцу зарок дал за нашимсемейством приглядывать. Получку всю матери сдавал.
Землянку эту самую, наилучшую в поселке, собственноручно выкопал. А после взял и на матери женился. А она старая и конопатая.
— Значит, он хороший?
— Ничего. Сознательный. Но до отца ему далеко. Парамонов перед ним все равно как дверовой перед забойщиком. Вот он из уважения к отцу на матери и женился.
Мы его сначала не признавали. Так он шалашик сложил рядышком и всю зиму, как пес в конуре, жил, пока мы с Дуськой не сжалились. И то спервоначалу только харчиться пускали. Он тоже, как отец, наловчился за едой книги читать. Только громко, чтобы мать слушала. Потом мы с Дуськой всё думали, думали, пошли к Сухожилину и спросили: "Как, мол, не будет сраму отцовскому имени, ежели они женятся?"
— А кто Сухожилии?
— Он в партии главный. Тоже отцов приятель. Сухожилии сказал: "Правильно, что за отца беспокоитесь; но ничего, пускай женятся. Парамонов Марфу выше себя ставит. А это и есть любовь, а вовсе не один должок перед другом". Ну, мы и приняли Парамонова. Да и мать жалко. Она гордая, самовластная, выжиганская порода.
Наш дед — староста артельный Евтихий Кондратьевич Выжиган. Его вся Сибирь знала. Первый золотишник.
Часто в землянку наведывался старый шахтер Тихон Болотный, невысокий, с кплеватоп, словно у горбуна, грудью и торчащими лопатками, будто у него под рубахой спрятаны толстые, короткие крылья. Ноги всегда полусогнуты, скрючены, отчего руки кажутся необычайно длинными. Лицо обросло седой патлатой пыльной бородой. Переносица косо вдавлена синим, морщинистым по краям шрамом, верхнее веко надорвано, глаза карие, сердитые и дергаются сами по себе — шахтерская болезнь: отвыкли от дневного света. Говорит сиплым, злым голосом даже тогда, когда радуется.