Заре навстречу

Кожевников Вадим Михайлович

В первую же ночь, когда Тима, изнемогая от озноба и жара, лежал на топчане, прикрытый душным одеялом из заячьих шкурок, и тоскливо глядел на оставленную на табуретке горящую лампу с треснутым стеклом, дверь в землянку неслышно отворилась, и на скрюченных ногах осторожно вошел Болотный, волосатым лицом, горбатой грудью и длинными руками похожий на лешего. Усевшись на топчан, он подмигнул Тиме рваным веком, вынул из-за пазухи берестяную коробочку и выпустил из нее на ладонь мышонка с выпуклыми круглыми бисерными глазками.

— А ну, Яшка, встань, как солдат перед генералом, — и пощекотал мышиное

брюшко соломинкой. Мышь села на задние лапки, поджала передние и, опираясь на хвост, вытянулась столбиком. — А ну, сполняй вальс!

И Болотный стал хрипло, но довольно верно напевать "На сопках Маньчжурии" и водить у носа мыши соломинкой. Мышь, изогнувшись, кружилась на его ладони.

— Вот, — шепотом сказал Болотный, — видал, какой ученый? Но это так, людям для смеха и удовольствия.

А мне служит он ангелом-хранителем. Я за полсотни лет к газу принюхался, не чую вони. И с этого могу незаметно сомлеть насмерть. Но за меня Яшка чует. Как зачнет по бересте лапками тюкать, ровно барабанщик, значит, сигнал: бросай забой. Дыхать не дыхай, беги до ствола и качай на-гора, пока цел. — Погладив кончиком пальца головку мышонка, сказал нежно: — Вот он, мой главный выручатель. — Снова усадив мышь в берестяную коробочку, вдруг спросил: — Желаешь, подарю?

— Ну что вы, — сказал Тима, — вы же его любите.

— Верно, зверек душевный, — согласился Болотный и вздохнул. — Остался я с мышом вдвоем на старости лет.

А ведь не сиротой был. Всё как у людей — и сынки имелись, и жена. Старшего глыбой замяло; от среднего только похоронная бумага с фронта; младшенького в петле казнили за бунт. Нас тут по случаю германской войны всех на строгое правило перевели — упряжка двенадцать часов. Воскресенье раз в месяц. Но и то с него беда.

В бараках местов только на одну смену. Придешь и на теплое после другого ляжешь. А ежели все наружи, то деваться людям некуда. Одежа-то на всех слабая: вода в шахтах минеральная, едкая, тлеет от нее одежа, ровно ее кислотой ошпарили. Про тело не говорю, — в подмышках, в пахах мокрец все разъел. А подсушить обноски Б воскресный день негде. Был у нас тут беглый с каторги, так такого порядка не снес, объявился начальству: вертайте, мол, назад, в форменной каторге обращение лучше.

Там хоть еда казенная, одежа и на всех помещение, а тут ничего нет. Невылазные забастовки в рудниках ребята учиняли. Но это так — полдела: поголодуют, сидя в шахте, а после зачинщиков — кого на фронт, кого в тюрьму.

Только и делов. Я тоже в шахте отсиживался, жена еду в вентиляционный штрек в узелке кидала, кормился; а она тощала, тощала и померла. Кричал я ей из ствола:

"Не носи боле", — все горло содрал с крику; не послушалась. — Печально улыбнулся и заявил: — Вот и остался вдвоем с мышом.

— Зачем же вы его мне тогда подарить хотели?

Болотный забрал пыльную бороду в кулак, подергал и произнес безразличным тоном:

— А так, для смеха тока. У нас тут в Партийном клубе громко для людей книги читают. В одной сказано было: заболел парнишка сильно, а ему белую собачонку подарили, он и выздоровел. Прикинул: может, мышь сойдет — тоже зверек заметный.

— Но ведь вы же меня не знаете?

— А чего мне тебя знать? Что ты за фигура такая? — почему-то рассердился

Болотный. — Я из сочувствия к Парамонову. Неловко получается: гость, а хворает. Человека нужно удовольствием лечить. Болезнь — она всегда с горя. Кто веселый, тот не хворает. Я вот никогда не хворал, только увечился когда в шахте.

И, притопнув скрюченной ногой, пропел задорно:

Мы, ребята-ежики, в голенищах ножики.

Эх, смерть одна, а болезней тьма:

Лихорадка, трясучка, тифозная сыпучка,

Я парень-жиган, на всех их чихал,

закашлявшись, махнул рукой и пожаловался:

— Внутри шибко пропылился угольком: как зачну веселым быть, покалывает в грудях, ровно песку стеклянного нажрался. — Спросил деловито: — Ну, так не хочешь брать мыша-то? Ну, тогда спи тихо. Назавтра еще чего-нибудь принесу, — и ушел, тихо ступая на скрюченных ногах.

Тима уже выздоравливал, когда Болотный вновь пришел как-то в землянку к Парамоновым.

— Видали? До сих пор живой? — начал он еще с порога. — Значит, у меня кумпол с мозгой, — придвинул табуретку, сел, начал неторопливо: — Скольких вокруг меня смертяшка петлей оплела. А я ей все не покорствовав Если б ребят-товарищей, с кем когда уголек брал, на ОДРО кладбище сложить, много могилок получилось бы. — Пожаловался: — Сократили часы упряжки, а у меня с денного света глаза с непривычки ломит. Хожу и плачу.

Дуроломы смеются: по царю, мол. А ему бы после девятьсот пятого в монахи попти, грехи свои замаливать, а, он по дурости на немцев народ кинул. Расчет делал, — отведем на немце душу, кровью изойдем, ослабнем. Еще годков с полсотпп он себе и выхлопочет тиранствовать.

А народ, как за ружьишки ухватился, сообразил, кого вперед штыком коли, кого назад прикладом бей. Осолдатился, теперь его ничем не своротишь.

— А вы были за революцию? — спросил Тима.

— Я против артели никогда не шел, — уклончиво ответил Болотный.

— Но сейчас лучше, чем раньше?

— Надрали глотки на митинге, пообещали новой власти миллион пудиков, а рубать-то его мне.

— Но теперь легче стало в шахте работать?

— Пускай годков десяток с меня скинут, тогда легче пойдет.

— Анисим говорил, вы больше других даете.

— С привычки.

— А он сказал, вы чего-то такое придумали.

— Не я — старость схитрилась. Махать без передыха обушком сподручней, когда за тобой один крепит, другой огребает.

— Но ведь многие после вас так стали.

— Верно, собезьянничали, словчили.

— А вы бы один только так хотели?

— Не пес я от ребят таиться.

— Вот спасательную станцию устроили, теперь шахтеры не будут калечиться и гибнуть.

— Баловство это, — сердито сказал Болотный. — Не обстучишь кровлю, не растопыришь ухо — никакой спасатель тебя от глупости не оборонит. Я почему живой? Не верю ей, шахте. Полсотни годков под землей воюю со всей вражьей силой, которая горняка удавить хочет, и пока, значит, мой над ней верх, а не ее. — Обратившись к Анисиму, сказал строго: — Слыхал? Постановление сделали: во всех семействах, у которых отцы за революцию погибли, или просто так в шахте сгинули, или поувечились, ребят содержать до полного возраста по всем статьям довольства. Вам тоже пенсии положили. Значит, Дуська приданое скопит.