Заре навстречу
Шрифт:
— Да, буду! — твердо ответил папа.
После того как офицеры убили жену Георгпя Семеновича, улица, где она жила, стала называться проспектом имени Софьи Савич.
Тима иногда приходил навещать Нину Савич. В квартире Савичей все осталось по-прежнему, только в кабинете Георгия Семеновича висел портрет Софьи Александровны в венке с красными лентами, на которых было написано серебряными буквами: "От Сибирского бюро большевиков — другу, герою, борцу".
Нина, одетая в толстое шерстяное платье и вязаную кофту, все время
Она сильно похудела; некрасиво торчали костлявые локти; глаза стали еще больше. Она смотрела на Тиму, почти не моргая, испытующе строго. Темные ресницы стали еще длиннее и упруго загибались на концах.
— Ты что, ешь мало? — осведомился Тима.
Нина передернула плечами с выпирающими, похожими на вешалку для платья, ключицами и, усевшись с ногами на диван, пожаловалась:
— Ты очень глупый, Тима.
Тима обиделся, но не стал задираться. Ведь Нина теперь полусирота, и он ходит к ней не почему-нибудь, а вот как его папа к Савичу, из сочувствия, хотя папа и считает Савича меньшевиком.
Тима кротко сказал:
— Зато ты очень умная.
Нина велела ему сесть рядом с собой на диван, потом, уставившись на Тиму своими синими глазами, которые теперь занимали так много места на ее лице, произнесла резко:
— Вот я бы не ходила к человеку только для того, чтобы прийти!
— Почему ты думаешь, что я так прихожу, я вовсе не так, — объяснил Тима.
— К папе все из-за этого ходят.
— А я не к нему, а к тебе.
— Потому что я несчастная, да?
— Нет, я просто в гости.
— Но ведь ты знаешь, я больная и ты можешь заразиться!
— От чахотки не заражаются.
— Нет, заражаются! — и вызывающе заявила: — Вот дотронься до моих губ узнаешь!
— Ты в коридоре на меня нечаянно кашлянула, а я даже не утерся! — гордо сказал Тима.
— Вот теперь заболеешь и умрешь.
— Подумаешь, испугала!
— А если бы на меня на улице жиган напал, что бы ты стал делать?
— Я бы ему подножку — раз, а потом…
— Значит, ты меня любишь?
Тима смутился, покраснел и сказал сердито:
— Не люблю, а потому что ты моя знакомая, значит, я обязан за тебя заступаться!
Нина вздохнула, откинула голову, прикрыла глаза и спросила шепотом:
— А когда мама была в тюрьме, об этом все знали?
— А как же, весь город!
— Значит, и папа знал? Почему же он не помог ей, если даже перестал ее считать женой, ну, как просто знакомой?
Поняв, к чему клонила Нина весь этот разговор, Тима ужаснулся тем мыслям, которые, выходит, все время мучают Нину. Как это страшно — даже на секунду подумать так о своем отце! В отчаянии, не зная, как уклониться от этого разговора, Тима сказал сердито:
— Я тебе соврал, что в коридоре ты на меня кашлянула! А если ты считаешь меня трусом, то вот, пожалуйста…
— Ты меня поцеловал, да? — торжествующе спросила Нина.
— Дура, —
Сразу на воздухе поправишься. Потом нужно есть медвежье сало. Пыжов говорит, оно от всяких болезней — лучшее средство. Он простреленные ноги тайком от папы этим салом лечит и уже здорово поправился.
— Я знаю Пыжова, — тихо сказала Нина. — Его вместе с мамой в подвале расстреливали. Он рассказывал папе, как мама вела себя во время казни. Я за дверью подслушивала. Мама сказала им…
Нина вдруг смолкла, лицо ее побелело. Она все вдыхала и вдыхала воздух, а выдохнуть не могла. Тима вскочил, стал трясти ее.
— Тебе плохо, да, плохо? — спрашивал он испуганно.
Но Нина преодолела удушье: откинувшись на спинку дивана, она медленно, тяжело дышала, потом вдруг сказала брезгливо и злобно:
— Что ты мне в нос так противно дунул?
— Я думал, тебе плохо!
— Мне не плохо! — сипло, с трудом вымолвила Нина. — Это я просто воздухом подавилась, — и пригрозила: — Только посмей сказать об этом папе, я тебя презирать буду! — Встала, прошлась по комнате, потом оперлась рукой о круглый столик и произнесла отчетливо и громко: — Мне правда очень плохо, но не потому, что я болею, мне плохо оттого, что я все время думаю: у меня нет папы!
Она взяла Тиму за руку, привела в кабинет Георгия Семеновича, остановилась перед венком, висящим на стене, и сказала грустно:
— Когда папа вешал венок, он прибил ленты к стене гвоздиками так, чтобы всем была видна надпись. Но ведь он поссорился с мамой потому, что она была большевичкой, он и сейчас считает, что большевики погубят Россию!
— Это неправда, они не погубят! — запротестовал Тима.
Подперев лицо ладонями, Нина, пристально глядя на Тиму, сказала задумчиво и строго:
— Вот ты не любишь, а поцеловал, когда тебе стало жалко меня.
— Я не поцеловал, — снова запротестовал Тима, — а просто губами об тебя помазался, чтобы доказать…
— Все равно! — упрямо сказала Нина. — А папа ни разу меня не целовал с тех пор, как я считаюсь больной.
В этот момент вошел Георгий Семенович, скрипя новой кожаной курткой, которую он носил теперь вместо пиджака. Тима почувствовал, что ему очень трудно взглянуть в глаза этому человеку. Но Георгий Семенович, не обращая на него внимания, подошел к Нине, положил руку на ее худенькое плечо и торжественно объявил:
— Ниночка, во имя светлой памяти Сони я сегодня пожертвовал своими убеждениями, чтобы быть с теми, с кем она была до конца своей жизни! Наклонился, осторожно поцеловал Нину в лоб, откинулся и, вытирая губы большим белым платком, уже обращаясь к Тиме, сказал: — Ты, Тимофей, дружи с Ниной, у нее, знаешь, последнее время жизненный тонус несколько понизился.