Заре навстречу
Шрифт:
— Ты про нутряное сало информируй, — подсказала Эсфирь.
— Да, товарищи! Продотдел постановил создать неприкосновенные фонды жиров. Рабочие слесарной мастерской Кутерина построили нам салотопки. К весне мы должны собрать не меньше пяти тысяч пудов сала.
Сонно, печально и недоуменно Тима думал о своей маме. Чего это она тут, словно кухарка, говорит только о том, чем кормить людей? И ничего про революцию, свободу, про мировой пролетариат, который сейчас рвет на себе цепи!
— Иди-ка ты, братец, спать, — сказала
В ревкоме работали круглые сутки, поэтому две канцелярские комнаты превратили в спальни. На двери одной написано углем «Мужчины», на другой «Женщины».
Когда Тима вошел в спальню, освещенную блеклым светом, проникавшим в окна, он сразу же наступил комуто на ноги. Шарахнулся, споткнулся и упал.
— Спасибо, валенком по рылу, если б сапогом, оно б чувствительнее получилось.
— Извините, — сказал Тима, — я нечаянно.
Тот же голос посоветовал:
— Ты, землячок, людей зря не тревожь, местов все равно нет. Прикидывайся ко мне. Ничего, я сдвинусь.
Тима осторожно улегся на край соломенного тюфячка, но тут же испуганно вскочил, почувствовав, как ему под голову сунулось что-то мохнатое, теплое.
— Я ж тебе свой треух для мягкости, — успокоительно сказал человек. Если башка на мягком, спать слаже.
— Спасибо! — еще раз поблагодарил Тима.
— Нынче все люди друг другу угодливы, — наставительно сказал человек. Каждый теперь не что-нибудь, а полный гражданин, фигура! Вот я, скажем, шестнадцать лет на кобринской лесопилке спину гнул. А ну, погладь меня рукой по роже! Чуешь рубец? Как впервой низовым поставили, сомлел с непривычки, ну и полоснуло пилой, аж по кости проехало. А теперь я, Гусяков, полномочный. И не Кобриных, а меня в ревкоме улещают насчет теса.
— А сами небось в землянках живете?! — вдруг сердито спросил Гусякова невидимый человек, лежавший на соседнем тюфяке.
— Это правильно, — согласился Гусяков, — жилье наше зверовое. Но как рассуждать? Если сейчас каждый на себя тащить начнет, чего будет? Вот вы при чем состоите?
— Мухин я, слышал?
— Флегонт Егорыч?
— Именно.
— Так чего ж вы меня с панталыку сразу сбить желаете?
— Хочу знать, как дело понимаешь.
— Все забыть не можете, как спервоначалу мы не только тес да кругляк, а топоры и пилы меж собой делить начали?
— Во-во! — со вздохом произнес Мухин. — Революция вас на совместную жизнь тянет, а вы на себя тянете!
— Так набедовался ж народ!
— Набедовался с того, что буржуазия все на себя хапала. А нам надо аккуратно обживаться, со строгостью.
— Это верно. Слабосильное оказалось у буржуев хозяйство. Вот Кобрины, говорят, миллионами ворочали, а все пилы сточены до самого хребта: замены нет.
— Обносилась Россия с войны, обезжелезила.
— На базаре за горсть ржавых гвоздей куру дают.
— Куру, ее без корму не вырастишь, а пойди в бакалею,
— Вот и корми после этого ребят кашей!
— На крупорушках теперь рабочий контроль поставлен.
— Все равно на базаре из-под полы торгуют по вольным ценам. Кто же за ими уследит?
— Мы! — гулко и властно сказал человек у самой стены.
— А кто это мы, позвольте узнать?
— Якушкин я, уполномоченный продотдела по базару.
— Скажи, чин какой громкий!
— А ты не смейся, человек у большого дела стал!
— Все едино обманут. Торговцы, они хитрые!
— Я не один, я сочувствие найду, помогут.
— Гляди, как бы сочувственные эти тебя не купили.
Большую совесть иметь надо.
— А ты мою совесть мерял?
— Чего обижаешься? Я ведь с тревогой. Может, у тебя дома ребят куча и все жрать хотят, а тебе сунут в руки кус сала, разве его на землю бросишь, когда дети несытые?
— Дети-то у меня несытые, верно, — тихо произнес Якушкин, — но и у других тоже.
— Ну, раз понимаешь, — значит, непродажный. Верного человека на такое дело поставили. Тебя кто уговорил, Сапожкова?
— Знаем, цепкая, — заговорил новый человек тонким голосом. — Приходит к нам в лабаз, к самому Животину, спрашивает: "Вы получили в банке кредит под залог ста пудов юфтовой кожи?" Животин — мужик политичный, сам в себе уверенный — смеется: "Признаю, словчил, было дело. Но кожа эта — выдумка. Ссуду я под чистое коммерческое доверие получил. Никакой кожи в натуре не имеем! — Смеется. — Сами видите, в щиблетах хожу. На сапоги взять неоткуда". Сапожкова вежливо заявляет:
"Придется вам вернуть ссуду". Животин аж посинел:
"Позвольте, это же мои сделки с Временным правительством, а вы тут при чем?" — "А при том, что все банковые ценности приняла власть Советов, и если вы немедленно не вернете задолженности на соответствующую сумму, конфискуем у вас товары, а торговлю вашу прикроем".
Прибила она его этими словами, как гвоздем к столу.
— Ну и как?
— Отдал кожей.
— А куда юфть подевали?
— На крой сапожный пустили. Рабочим на лесопилку — пятьдесят пар, сто курсантам. Красной гвардии отдельно головки — сто двадцать, шестьдесят — в затон.
Сто пар фуражному отряду на овес в деревне сменять, восемьдесят пар семьям, у которых отцы в боях за революцию погибли. Одна пара — артистке Чарской, остальное под замок, до крайней надобности.
— За что артистке-то?
— За выступления. На площади перед всеми выступала, за это.
— Бывало, ей купцы одеколон подносили в мешке из собольих шкурок.
— Сапог — вещь тоже бесценная.
— Могла и за так.
— Это верно, нельзя имуществом швыряться. Меня к складам дровяным поставили, все дров просят, а я, пока с понятыми не проверю, что топить нечем, не даю.