Зарево над Волгой
Шрифт:
«Кажется, я вышел из сложной ситуации, а мог бы погибнуть», — подумал Бурлак. Эта мысль даже сейчас ожгла его.
Между тем погрузили всех раненых, и врач сказал коменданту переправы, что можно отдать швартовы [7] . Капитан окликнул Бурлака:
— Танкист, садись, а то баржа уходит!
11
Бурлак расположился на корме неподалеку от носилок, на которых лежали раненые. Едва самоходная баржа отчалила и взяла
7
Швартов — трос или цепь для привязывания судна к причальным приспособлениям; отдать швартовы — отвязать судно от причала.
— Отец, дай закурить!
Бурлак обернулся. На носилках лежал совсем молодой парень с перебитой ногой. Ему было очень больно — это Иван Лукич понял по его пожелтевшему лицу. Санитары перевязали ему рану еще на берегу, но сквозь марлю сочилась кровь, и боец от боли то и дело кусал запекшиеся губы.
— Где тебя так шарахнуло, сынок? — спросил Бурлак.
Он достал из кармана табак в мешочке, быстро свернул цигарку, поджег ее и, потянув два-три раза, дал раненому.
— Кури, сынок, не спеша, не то можешь задохнуться, — предупредил его Иван Лукич.
Боец с жадностью начал глотать дым, у него даже лицо посветлело.
— Табачок твой как огонь крепкий, достает до самой печенки, — тихо промолвил раненый.
К нему подошла медсестра — высокая, стройная, Как березка, девушка с голубыми глазами. Красноармейская форма на ней сидела ладно и была совсем новой. «Наверное, недавно стала медсестрой», — подумал Иван Лукич.
— Это что еще такое? — строго спросила она раненого, взяла из его рук горящий окурок, загасила и бросила за борт. — Вам курить никак нельзя! — Она поправила на его ноге бинт, затем выпрямилась и сердито взглянула на Бурлака: — Это вы дали ему закурить?
Иван Лукич посмотрел на девушку и увидел в ее маленьких розовых ушах вату. Он улыбнулся, не спуская с девушки пытливого взгляда.
— Боитесь, что от взрывов снарядов у вас лопнут барабанные перепонки? — спросил он.
— Не угадали, капитан, — серьезно возразила медсестра. — Я просто не могу слышать, как тяжело стонут раненые. Еще не привыкла, — поправилась она, глядя на Бурлака широко распахнутыми глазами. — Так курить раненому дали вы? — вновь спросила она.
— Я, — безучастно ответил Иван Лукич. — А что в этом страшного?
Медсестра объяснила ему, что раненого надо поскорее доставить в госпиталь и положить на операционный стол, иначе у него может возникнуть гангрена и тогда придется ампутировать ногу. А перед операцией курить раненому никак нельзя.
— Ну коли так, больше курить ему не дам, — заверил ее Бурлак.
Раненый
— Воды мне, сестрица, — попросил он ссохшимися губами.
Медсестра сняла со своего пояса флягу и протянула ее Ивану Лукичу:
— Принесите, пожалуйста, воды, я не могу оставить раненого.
— Вы разве с ранеными одна? — спросил Бурлак, беря из ее рук флягу.
— Нас пятеро, и у каждой раненые на носилках.
Бурлак прошел к рубке капитана, чтобы узнать, где можно набрать питьевой воды для раненых. Моряк разгладил пальцами свои щетинистые усы.
— В кубрике, танкист. Вон видишь двери, открой их и спустись по трапу в кубрик — там есть питьевой бак.
— Быстро вы, однако, принесли воду, — похвалила Бурлака медсестра, подарив ему мягкую улыбку. Она напоила раненого, потом спросила: — Вы танкист?
— Да. А что?
— Завидую вам, капитан, — сказала она устало. — Вы ходите в атаку, бьете фашистов, я же прикована к раненым. А мне тоже хочется идти в бой, убивать врагов. Они посягнули на самое святое — нашу советскую Родину, и нет им пощады!
Бурлак усмехнулся.
— Не могу разделить ваше желание, — сухо сказал он, покосившись на девушку. — На войне каждый из нас находится там, куда его поставило начальство. Кто танкист, кто сапер, а кто просто пулеметчик, медсестра или повар — профессия у каждого разная, а долг у всех один — сдержать натиск врага, не дать ему захватить Сталинград! — После недолгой паузы он спросил: — Как вас зовут?
— Рядовой Оксана Бурмак. А вас как прикажете величать? — с лукавой улыбкой на смугловатом лице поинтересовалась она.
— Иван Лукич.
Он взглянул ей в лицо и вдруг засмеялся. Девушка растерянно заморгала длинными, как крылья у бабочки, ресницами.
— Что вы нашли во мне смешного? — спросила она, и в ее голосе прозвучала обида.
— Не у вас смешное, а в наших фамилиях, — поправился Иван Лукич. — Вы Бурмак, а я Бурлак! Разница в одной букве. Может, вы моя дальняя родственница?
Теперь засмеялась она — звонко, задиристо, словно бросила на палубу горсть стеклянных бусинок.
— Вот уж никак не ожидала встретить на Волге своего родственника, — с иронией произнесла она и тут же посерьезнела: — А что у вас с рукой? Не пуля ли пометила?
— Чуток задел осколок, когда «юнкерсы» бомбили паром, — пояснил Иван Лукич. — Рана уже затянулась. Еще три — пять дней, и повязку снимут.
Они помолчали. Затем Оксана спросила:
— Тяжело на фронте, да?
— Очень, особенно если не умеешь делать то, что тебе поручено, — ответил Иван Лукич.
— А вы уже научились все делать?
В ее голосе он почувствовал раздражение и даже насмешку, но сделал вид, что не заметил этого, хотя ее слова царапнули ему душу. Его плотно сжатые губы разжались:
— Стараюсь, но не всегда получается.
Бурлак снова посмотрел ей в лицо. Оно у нее стало задумчивым, а суровость, которая еще минуту назад была в ее глазах, исчезла, и они приняли детское выражение. Подумалось: «Сколько ей лет? Наверное, была студенткой, а вот теперь медсестра».