Зарубки на сердце
Шрифт:
– А, Витя, хорошо, что ты объявился. Бери табуретку или стул и с Лёней идите в огород, – сказала тетя Мария очень расстроенным голосом.
Я взял стул за ножку у сиденья в правую руку и табуретку в левую руку. Но на рыхлом поле после убранной картошки я понял, что перегрузился. С трудом мы с Лёнькой дотащили свою ношу до кучи вещей на земле. В этот момент Маруся и Федя принесли пружинный матрас и поставили его на табуретки.
– Сидите здесь, не толкайтесь в доме, – сказала Маруся. – Без вас управимся.
Сидеть просто так,
Куча вещей все росла и росла. Появились сложенные кровати с блестящими шариками и второй матрас, который положили на первый. Потом нам принесли позавтракать. Ели остатки жареной картошки с застывшими шкварками и молоко в полулитровых банках. У Лёньки был хороший аппетит. Он управился быстрее меня. Вытер губы ладошкой, а ее вытер о штаны. Он был на два года моложе меня. Невысокий, худощавый, но казался мне шустрым, смекалистым.
– Вот полыхнет, так полыхнет! Будет костер выше неба! – восхищенно сказал Лёнька, глядя на дом.
Стыдно признаться, но мне тоже хотелось увидеть этот костер выше неба. Сердце мое замирало от ожидания невиданного зрелища. А ужас и горе людей от этого действия как-то тускнели, на сознание не давили. Может быть, от обыденности происходящего? Озабоченные взрослые деловито ходили, вещи носили. Суровые лица, но никто не стонал, не плакал у меня на глазах. Может быть, в доме наплакались?
ПОД КОНВОЕМ
И вдруг мы с Лёнькой увидели, что к нам по картофельному полю идут три немца. Один офицер и два солдатас автоматами. Но не те, что на крыльце стояли, а другие. Сердце мое ниже пяток упало. Офицер показал на меня кнутовищем, сказал по-русски: «Пошел». И вот я иду под конвоем. А Лёнька остался.
Иду неизвестно куда и зачем. Может быть, на расстрел? Вспомнились слова из песни «Орленок»:
Лети на станицу, родимой расскажешь, Как сына вели на расстрел…Прошли мимо дядиколиного дома. Пошли по дороге. «Вот в тех кустах меня расстреляют», – подумал я, как о чужом человеке или собаке. Не было ужаса близкой смерти. Мысли, чувства куда-то девались. Обреченность затмила все.
Но мы миновали те кусты и оказались у небольшого дома в начале деревни. Вошли в него. Через открытую дверь из прихожей в комнату я видел, что там роскошная мягкая мебель, зеркала. И две женщины сидят. Одна – нарядная, накрашенная, другая – не очень. Услышал обрывок их разговора: «Пусть лучше мне достанется их дом».
Офицер сел за стол в прихожей, пододвинул к краю стола круглые конфеты-леденцы в пачках и сказал:
– Ты хороший мальчик. Скажи, что дяденьки
– Какие дяденьки? – не понял я. – Ночью я спал, ничего не видел.
Еще подумал: «Не врать же мне ради этих конфет».
– Ты кого мне привел?! – вдруг закричала крашеная на офицера. – Я тебе внука велела привести, внука!
Офицер встал. Меня так же, под конвоем, провели до крыльца дядиколиного дома. Там отпустили, сами за Лёнькой пошли. Тетя Мария вся дрожала, все теребила головной платок в руках. Дядя Коля стоял сзади, держал ее за плечи.
– Витя, что там было? Куда водили тебя? – спросила бабушка Дуня. Она тоже волновалась, расстегивала и застегивала пуговицу на блузке.
– К какой-то крашеной тетке. Там офицер сказал мне: «Если скажешь, что видел дяденек ночью, то получишь конфеты».
– А ты что сказал? – насторожилась бабушка.
– А что я мог сказать? Я же спал ночью, никого не видел, даже во сне. Так и сказал немцу. Не врать же мне ради конфет дурацких. А эта крашеная как закричит на немца: «Ты кого мне привел?! Я же внука велела, внука!»
Два немца по-прежнему стояли на крыльце, но разговаривать нам не мешали. По-русски не понимали, наверно.
Прошло какое-то время в нервном ожидании. И вот мы увидели, как бежит к нам Лёнька и радостно кричит на бегу:
– Бабушка, бабушка, я немцев обманул!
Лёнька бежал один, без конвоя. Он поднял над головой кулачок с конфетами.
– Как же ты их обманул? – упавшим голосом спросила тетя Мария, когда Лёнька вбежал на крыльцо.
– Я наврал им, что видел дяденек ночью, – они и поверили, дали мне сразу две пачки конфет! А я же спал, никого не видел! Вот какие глупые немцы! – и он, довольный собой, разжал кулачок и похвастал конфетами.
Все молчали. Только тетя Мария стояла бледная как полотно. Она тихо-тихо сказала:
– Все. Моя песенка спета, – уткнулась в грудь дяди Коли и зарыдала.
Он увел ее в дом.
Лёнька оторопело смотрел то на меня, то на бабушку Дуню. Он ничего не понял тогда. Да и кто бы взялся объяснить ему, что его наивный обман немца стал невольным предательством родной бабушки?! Мне очень жалко было Лёньку. Непонятно почему, но мне казалось, что или я, или кто-то другой в чем-то виноваты перед ним.
Появились те же конвоиры с офицером, что водили меня на допрос. Они вошли в дом. Через минуту вышли – уже с тетей Марией. На крыльцо вышли также дядя Коля, Маруся и Федя. Офицер разрешил попрощаться со всеми. Тетя Мария поцеловала всех, даже меня и Федю. Дядя Коля перекрестил ее, дал маленькую иконку. А Лёньку она просто зацеловала. Слезы, рыдания душили ее. По приказу офицера дядя Коля с трудом оторвал ее от внука. «Вносите вещи», – сказал офицер.
Увели тетю Марию. А мы еще долго-долго стояли на крыльце и молча смотрели вслед, даже когда конвой и два немца-сторожа совсем пропали из виду.