Зарубки на сердце

Васильев Виктор Николаевич

Мама проспала несколько часов, до обеда. Мы с Тоней были рядом. Нам все не верилось, что это наша мама, что это не сон.

Надо было идти в очередь за баландой. Мама сняла лишнюю одежду и валенки, взяла свою миску и кружку, пошла с нами к раздаче. Хильда признала в ней чужого человека, не хотела давать баланды. Долго пришлось ей растолковывать, что к чему. По ее мнению, никто не мог, не имел права выжить после сыпного тифа. Для чего же тогда нужна эпидемия?! Нехотя, но все же дала маме порцию. Недаром в очереди говорили, что руководство лагеря специально раздувало эпидемию без лекарств – как еще один способ массового уничтожения славян.

Мама охотно съела свою порцию. Потом села на нары, прислонилась спиной к стойке и стала рассказывать:

– Я

была еще в сознании, когда санитары увозили меня на тележке. Большое счастье, что так тепло одели меня мама и Оля. Теплые кальсоны брата, ватные штаны, ватная фуфайка и сверх нее зимнее пальто мое с кроличьим воротником, два шерстяных платка и теплые меховые рукавицы спасли меня. Потому что тифозный барак оказался простым сараем для сена, где дощатые стены имели огромные щели. Сарай промерзал и продувался насквозь, как чистое поле. Больных туда привозили на верную смерть. А меня спасла Богородица, Матерь Божья. Да-да, не усмехайтесь! Но расскажу все по порядку. Сначала тело мое сотрясал внутренний озноб, и теплая одежда не помогала. В то же время голова горела от температуры. Потом был провал сознания – я ничего не помню. Сколько так продолжалось, что я говорила или кричала в бреду, совершенно не помню. Один санитар говорил, что четырнадцать дней я была без сознания. Но вот какая-то черная ночь. Я лежу в темноте и слышу легкий стук. Это мне гроб сколачивают, понимаю я. Вдруг появляется Богородица с ярким нимбом вокруг головы, и с нею рядом Спаситель – Иисус Христос. Он молча пихает мне в потайной карман пальто бутылку с соской, а в ней – лекарство.

Бабушка удивилась, дернулась возразить. Но опомнилась, промолчала.

– А Богородица, – продолжала мама, – мне говорит: «Хватит тебе лежать! Иди в барак и скажи всем, больным и здоровым, чтобы шли сюда, на встречу со мной». – «Хорошо-хорошо», – говорю я, и благодать разливается в моей груди. Я не различаю ни ее голоса, ни своего, а слышу каким-то чутьем. Спешу в наш третий барак. Кричу, как мне кажется, громко-громко: «Люди! Вас ждет Богородица! Идемте скорее к ней!» Но люди молчат, не обращают на меня внимания. Я еще и еще зову их, но никто не откликнулся. В печали я вернулась к Богородице: «Люди словно не слышат меня, никто не пошел со мной». – «Это потому, – отвечает Матерь Божья, – что ты не святая. Но не печалься. Теперь я пойду только к тем, кто меня позовет. А тебе я дарю иконку, молись на нее». С той поры я не теряла сознание, пошла на поправку. В потайном кармане пальто действительно оказалось лекарство в бутылке с соской. А в другом кармане я нашла иконку – точно такую же, какая была у меня до болезни и оставалась в бараке.

Мама была счастлива, и мы были счастливы. Поэтому не стали уточнять происхождение иконки и бутылки с соской. Мама не встретила Олю в тифозном бараке – они разминулись.

***

Меня и сестру почти одновременно стало знобить. Поднялась температура, появились тошнота, спутанное сознание. Пропал аппетит, интерес ко всему. Последнее, что я смутно помню, был чей-то шепот: «Зеркальце, зеркальце поднеси к губам» – и мой слабый испуг: вдруг не заметят пот на зеркальце и отправят меня, живого, к покойникам? Потом был глубокий провал сознания – на восемь дней. Бабушка говорила, что я метался в бреду, стонал, кому-то бессвязно грозил и требовал купить самокат. Почему именно самокат? Мечту довоенного детства, что ли?

На девятый день я услышал тихий бабушкин голос: «Никак Витенька глазки открыл? Ах ты мой миленький!» Я только успел подумать: «Считает меня совсем маленьким» – и опять впал в забытье. В следующий раз я уже отчетливо слышал, как бабушка говорила:

– Ешь, ешь супчик. Он сегодня с перловой крупой.

Она вылавливала ложкой крупинки и клала мне в рот. До чего же вкусная была перловка! Мягкая, сочная, крупная! Я навсегда полюбил эту крупу.

– А где же мама? – спросил я.

– Она Тоню кормит. Твоя сестра тоже пришла в себя, идет на поправку. И Оля уже почти поправилась.

Через день я уже

попробовал ходить по бараку. Через два дня вышел на улицу, придерживаясь рукой за нары. Стоял ясный день. Было нежарко, но солнышко уже пригревало. По стенке барака едва-едва передвигалась белая бабочка. Видимо, только что вылупилась из куколки и мокрые крылья сушила на солнце. Тоже пережила второе рождение, как мы после тифа, сравнил я. Потихоньку дошел до нашей скамейки, посидел, вспомнил о Боре: где-то он сейчас? Что с ним сталось?

Вспомнил, как в Сиверской, еще до войны, он дразнил меня и Люсю: «Тили-тили-тесто, жених и невеста. Тесто засохло, невеста оглохла» – и мы чуть не подрались. Потом я ревновал его к Люсе, когда он провожал ее в школу, мечтал ему отомстить. А здесь, в лагере мы встретились чисто случайно: его тень оказалась длиннее моей в очереди за водой, и я оглянулся. Еще вспомнил его жуткий рассказ, как он со своей тетей Фросей помогал партизанам и пережил ужасные пытки в гестапо. Очень хотел бы знать, что он жив. «Надо будет сходить к его нарам: вдруг он уже объявился?» – решил я.

Но ни Бори, ни вещей его на нарах не было. Спрашивать о нем у мерзкой Хильды я боялся. Вернулся к своим нарам. Оказалось, что заболела бабушка. Мама сказала, что ее еще вчера знобило и тошнило, а сегодня подскочила температура. Увезли бабушку в тифозный барак. Там поправилась Оля, но осталась ухаживать за бабушкой.

БАНЯ

Сенсация! Сенсация! В очереди только и разговоров о том, что эстонку Хильду разжаловали и услали куда-то из лагеря. А старостой поставили Анну Семеновну – такую же узницу из третьего барака. Она уже переболела тифом. Завела журнал, как раньше было у Герасима Ивановича. В журнале каждый день отмечала, кто жив, кто болен, кто умер. Опять выдавала баланду одному человеку на всю семью, включая больных. Но так как теперь всегда был излишек баланды, то раздавала добавки всем, кто захочет.

И еще староста объявила, что завтра будут всех стричь наголо и отправлять в баню, устроенную в соседнем бараке. А все нижнее белье надо будет сложить в специальные мешки под номерами, чтобы отправить в жарильню.

Люди в очереди по-разному восприняли эту новость. Одни недоверчиво говорили:

– Знаем мы ваши помывки! Наслышаны! Напустят газу в мыльную комнату и отравят всех голыми.

– Зачем же тогда людей стричь и вшей жарить?

– Как, вы не знаете?! А волосяные матрасы чем набивать? А нижнее бельишко батракам и слугам своим разве не надо раздаривать? Для этих выродков даже пуговица имеет цену. Не верьте фашистам! Лучше больным притвориться и переждать эту «баню».

Другие говорили:

– Наконец-то объявили войну вшам и тифу! Если бы два месяца назад это сделали, много тысяч жизней могли бы спасти!

А третьи так рассуждали:

– У них все продумано. Сначала специально разжигали эпидемию – умертвили три четверти узников как бы самым невинным способом. Будто и нет преступления, нет виновников. А теперь заметают следы – хотят сделать лагерь образцовой гуманности. Ведь Красная армия все ближе – можно сказать, расплата стучится в ворота. Так что не бойтесь, люди, не будут они нас травить, – говорил один старичок.

На другой день после завтрака всем раздали холщовые мешки с набитым номером и повели в соседний барак. Часть барака была отгорожена – там устроены мыльный зал, жарильня для белья, а в широком предбаннике – смотровая и парикмахерская. Баня была общая для мужчин и женщин. Мы разделись. Белье положили в свой мешок, застегнули на железные пуговицы. Нам на запястье штемпельной краской нанесли тот же номер, что на мешке. Две женщины в белых халатах осматривали на заразу мужчин тут же, в предбаннике, а женщин – за ширмой. Потом остригли наголо всех подряд. В мыльном зале выдали какую-то скользкую жидкость, пахнущую керосином, для мытья головы и тела. Окачивали нас из шлангов санитары из военнопленных. Мама помогла вымыться нам с Тоней и тете Симе. Крестный не пошел с нами мыться – где-то спрятался.