Заря вечерняя

Евсеенко Иван Иванович

— Володя говорит, вы здесь праздник какой-то задумали, — спросил Афанасий, поглядывая в окошко на море. — К чему это?

— Ну как, к чему? — отставил в сторону чашку Николай. — Дело сделано — можно и попраздновать.

Афанасий промолчал, опять глянул на море, лазурно синеющее от берега к берегу, и уже в который раз за четыре года вспомнил тот, самый первый разговор с Николаем насчет водохранилища и лугов.

Николай тогда сидел за столом точно так же, как сегодня. Екатерина Матвеевна угощала его домашней, деревенской едой, по которой Николай в городе всегда скучал.

Афанасий отвлек его от обеда, спросил прямо, без долгих подходов, ничуть не изменив своей давней привычке разговаривать с детьми строго и требовательно:

— Что это за статья твоя в газете?

— Статья как статья, — усмехнулся Николай, судя по всему, хорошо готовый к подобному разговору.

— А все же?

— Водохранилище здесь будем строить, море. Читал ведь.

— Читать-то читал, — еще больше посуровел Афанасий. — Да не все понял.

Николай перестал есть, испытующе, в упор посмотрел на Афанасия, а потом, пересиливая себя, сказал немного заученно, но твердо:

— Все будет хорошо отец, не волнуйся.

— А я вот волнуюсь, — ответил Афанасий. — Чем будем кормить скот, если луга затопите? Вы об этом подумали?

— Подумали, — опять усмехнулся Николай. — Председателю колхоза на этот счет указания уже даны.

Екатерина Матвеевна, до этого молча слушавшая разговор, не выдержала и тоже вставила свое слово:

— А как же наши тополя, Коля? Их что, тоже спилят?

— Не знаю, мать, — уклонился от прямого ответа Николай. — Но, наверное, спилят.

— И воробьиный тоже?

— И воробьиный…

Екатерина Матвеевна затаенно вздохнула, потом украдкой переглянулась с Афанасием и поникла, засуетилась с обедом.

Два тополя, что росли у них в конце огорода возле самой реки, были хорошо памятны и Афанасию, и Екатерине Матвеевне. С ними было связано все детство и вся юность. Отец устраивал на этих тополях для детей качели, и Афанасий вдоволь качался на них вместе со старшими братьями и сестрами, вместе с Катей, тогда еще совсем маленькой пугливой девчонкой.

Один из этих тополей был каким-то особенным. С давних, незапамятных времен облюбовали его воробьи. В любую пору года, летом ли, зимою ли, прилетали к нему неисчислимыми стаями, усаживались на ветках и поднимали такой писк и такой гомон, что было слышно даже на другой стороне реки. Никто не мог толком объяснить эту их редкую любовь к тополю, даже ученые люди, которые не раз приезжали из города поглядеть на него, послушать нескончаемые воробьиные собрания.

Афанасий в детстве и в юности не раз взбирался на этот тополь. Теперь смешно вспомнить, а тогда хотелось ему посмотреть, что скрывается за лесом, за лугом, за дальними Великими горами, что там за жизнь, что за люди?

Катя, стоявшая внизу, немного испуганно запрокидывала голову и спрашивала его:

— Что видишь, Афанасий?

— Землю и море! — отвечал он, веселя и потешая ее.

Вот и увидел… Нет теперь ни тополей, ни лугов, ни зарослей камыша и дикой смородины, ни озер! Все погибло, сгорело на кострах, когда готовили дно для водохранилища…

Тот давний, памятный разговор с Николаем закончился тогда в общем-то

мирно.

Николай посидел еще немного за столом, весь напряженный, собранный, а потом решительно поднялся и пообещал Екатерине Матвеевне:

— Будет тебе, мать, из-за тополя не расстраивайся. Сам посажу.

И действительно, свое обещание Николай выполнил. Вот он, молодой, тоненький тополек шелестит под окном белесыми, еще как следует не окрепшими листочками. Посадил его Николай к осени, сам ухаживал, утеплял на зиму ржаной соломой, следил, чтоб не слишком занесло его снегом, не сломало ветром. Весной тополек ожил, пошел в рост и вот теперь достает уже верхушкой до крыши, радует Екатерину Матвеевну.

— Так, значит, пировать будете? — снова вернулся Афанасий к разговору о празднике.

— Это как получится, — ответил Николай, тоже поглядывая на тополек и на море.

— Ну пируйте…

Разговор дальше как-то не вязался, и Афанасий, чтоб не портить Николаю настроение, вышел на улицу. Вначале он хотел было посидеть на крылечке, успокоиться, забыть об утренней, утомившей его поездке. Но море шумело почти рядом, катило волну за волной на песчаные намывные пляжи, под которыми была похоронена живая черноземная земля, луговые травы и родники. Вдобавок ко всему из-за моря налетел какой-то влажный, разморенный ветер, и Афанасий, не задерживаясь на крылечке, пошел к центру села, к колхозной конторе.

Председатель колхоза Иван Алексеевич был на месте, сидел в своем прокуренном, затененном деревьями кабинете, писал какие-то бумаги. Афанасий минуту поколебался, постоял возле двери, а потом все же зашел.

Иван Алексеевич оторвался от бумаг, сдержанно поздоровался и указал на стул возле длинного приставного стола:

— Садись!

Афанасий присел, снял фуражку, но выкладывать свою просьбу не торопился, ждал, пока Иван Алексеевич окончательно освободится от дел. Ждать пришлось долго. Иван Алексеевич все выводил и выводил на бумаге какие-то слова и цифры, словно специально оттягивал начало разговора.

Но вот он наконец-то положил ручку на чернильный прибор и поднял на Афанасия глаза:

— Опять насчет работы?

— Опять, — вздохнул Афанасий, почему-то стыдясь глядеть на председателя.

Иван Алексеевич тяжело откинулся на спинку кресла, переложил с места на место бумаги и тоже отвел взгляд:

— Ну что мне делать с тобой, Афанасий Ильич, прямо не знаю. Учиться на шофера или тракториста тебе поздно, идти в плотницкую бригаду — не по силам. Сам-то что хочешь?

— Мне все равно, — ответил Афанасий. — Может, сторожем каким…

Разговор этот с Иваном Алексеевичем у них не первый. Еще четыре года назад, как только появилась в газете Николаева статья, так Афанасий сразу и зашел к Ивану Алексеевичу насчет работы. Рассудил он тогда по-стариковски все верно: коль луга собираются затопить, превратить их в морское дно, то, значит, и объездчик колхозу будет больше не нужен.

Иван Алексеевич обошелся в тот раз с Афанасием круто. Бросил на стол газетку, постучал по ней пальцем:

— А ты вот у него, у Николая, спроси, где тебе искать работу!