Заря
Шрифт:
— Ох, и Дуська! — Николай тоже улыбнулся во весь свой белозубый рот и мечтательно запустил в чуб пятерню.
— Угу, — Иван Данилович глубокомысленно задумался. Потом обратился к жене. — Как, мать?
— Решай сам, Иван Данилович. Ты ведь хозяин в доме… — всхлипнув, отозвалась Прасковья Ивановна.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Прошли весенние дожди. Теплые, обильные, животворные. Наступила не знойная еще, но уже теплая погода. Солнце лишь ненадолго укрывалось от глаз людей
А земля, увлажненная и распаренная, ласковая и могучая русская земля, как бы очнувшись от тяжелого забытья, решила вознаградить людей, облагородивших и украсивших своим трудом ее необъятные просторы.
На диво согласные поднялись хлеба. Яркой, пахучей листвой оделись кусты и деревья. Зазеленели и разукрасились первыми, особенно благоуханными, цветами луга и лесные поляны. Огласились птичьим разноголосьем сады и рощи.
— Ну, набрала землица силу. Будет нынче из годов год! — уверенно сказал Торопчину сторож при мельнице, кроме того «промышлявший удами рыбу», старик Афанасий Иванович Луковцев, прозванный неизвестно почему Афоней-дурачком. Прожил, правда, Афоня всю свою жизнь одиноким, нелюдимым, неприветливым. Но разве это дурость?
— Да. Вот скоро еще пустим гидростанцию. И тебе, Афанасий Иванович, в сторожку свет проведем, — Иван Григорьевич, скручивавший рулетку, окинул любовным взглядом работы, развернувшиеся на старой, заброшенной в годы войны плотине.
Рядом с обветшалым, перекосившимся, почерневшим от времени и сырости коробом мельницы, поставленной еще при царе, высился сочившийся янтарными смоляными каплями новый сруб гидростанции. Весь мельничный двор был загроможден бревнами, штабелями теса, грудами пахучей щепы, ворохами хвороста и ржаной соломы. Над тихими, заросшими камышом и кувшинками крохотными озерками и заводями спущенного пруда разносились голоса людей, пронзительный посвист куликов.
Стучали топоры, визжали продольные пилы, садко ухала, загоняя в землю сваи, десятипудовая «баба». Плотники заканчивали рубку турбинной камеры, обшивку лотка. Подходили к завершению земляные работы и на самой плотине.
— Теперь пойдет. Уж раз Федор Бубенцов занялся — этот своего не упустит. И откуда берутся такие настойчивые люди? — Луковцев говорил, не глядя на Торопчина, как бы сам с собой. Иван Григорьевич видел только путаную, совершенно седую, но не поредевшую копну волос над покатыми, костистыми плечами. Афоня плел из тонких и гибких ивовых прутиков «вентерь», хитроумную ловушку для рыбы.
К Ивану Григорьевичу подошел секретарь парторганизации колхоза «Светлый путь» Ефремов. Павел Савельевич сдержал свое слово, данное Торопчину. Как только окончились весенний сев и подъем паров, семь плотников из «Светлого пути», во главе с самим Ефремовым, пришли в правление колхоза «Заря», — Пришли со своими инструментами и пшеном в домотканных заплечных мешках. Неторопливые, осмотрительные, мозговитые плотники русского села, способные из четырех дерев баню срубить. Да еще на конек топором петуха вытесать из чурбана. Недаром таких мастеров зовут умельцами!
Долг
Не обманули и Бубенцова железнодорожники. Вовремя доставили лес.
Поддержала и область — из Тамбова прибыли в помощь прорабу два студента-практиканта.
И строительство гидростанции, начатое еще до войны, — предприятие, веру в которое потеряли было и сами зачинатели, — ожило.
В некоторых домах женщины сняли газетки, которыми были обернуты от пыли и мух патроны и лампочки. А Иван Данилович Шаталов подарил сельскому клубу лампу-молнию и двухведерный бидон керосину, сопроводив подарок любимым своим изречением: «Наше не пропадет!»
— Беспокоит меня, Иван Григорьевич, одна вещь, — озабоченно сказал Торопчину Ефремов. — Обязательство-то мы дали, а, пожалуй, до сенокоса не управимся.
— Да-а… Боюсь, что задержат земляные работы. Сейчас на прополке народ будет занят. — Торопчин присел рядом с Афоней на бревнышко.
— А хотелось бы! — Ефремов сдвинул на затылок сплющенную и засаленную фуражку. Отер рукавом пот с кирпичного, изборожденного глубокими прорезами морщин лба. Улыбнулся. — Поверишь, Иван Григорьевич, избу себе в прошлом году я рубил, а такого старания не было. А тут — чужим людям… — Ефремов спохватился и закруглил: — Ба-альшое дело!
— Чужим? — Торопчин не пропустил нехорошего слова.
— Ну, не себе, что ли. Правда, я вашему председателю удочку закинул. Останется ведь у вас ток, киловатт до двенадцати. Так, чтобы нам для больницы и школы хотя бы… — Ефремов искоса взглянул на Торопчина. — Проводку-то, конечно, мы сами осилим.
— Ну, а Бубенцов что? — спросил Торопчин.
Ефремов ответил не сразу. Помрачнел.
— Может, и хорош Федор Васильевич для вас, а и то навряд ли. Уж больно прижимист. Таких самых, пожалуй, мы в тридцать первом раскулачивали.
— Брось, Павел Савельевич. Ерунду городишь! — строго возразил Торопчин. Но расстроился.
— Знаю, что вы друг за друга горой…
— Брось, говорю! — уже зло оборвал Ефремова Иван Григорьевич. И, чтобы сгладить резкость, добавил: — Давай лучше закурим.
— Савельич! — гулко, как из бочки, раздался голос из турбинной камеры.
— Сейчас. Вторую пока подводи! — подавая Торопчину кисет, откликнулся Ефремов и заговорил торопливо: — «Ток, говорит, я вам дам». Это Бубенцов-то. «Только сперва подчистую с „Зарей“ рассчитайтесь». И еще, значит, должны мы на земляные работы сорок человек сюда прислать на восемь дён. «Пока мои, говорит, на прополке будут». Мало того, осенью чтобы наши плотники пришли скотные дворы вам править. Это как?
Торопчин ничего не ответил. Он не смотрел на Ефремова. Не мог. Как будто бы он, а не Бубенцов, поставил колхозу «Светлый путь» такие жесткие условия.
— С кого сорвать хочет? Ведь только-только на ноги наше хозяйство поднимается.
— Савельич! — вновь прогудела турбинная.
— Иду!.. Хоть бы ты подействовал на него, Иван Григорьевич. Неужто же наши колхозники вашим — чужие люди?
Ефремов поспешно пошел, даже не дождавшись ответа Торопчина. На ходу вытащил из-за ремня топор, попробовал рукой острие.