Заря
Шрифт:
Дальше шагает Иван Григорьевич. И очень вольготно дышится ему. Да на самом-то деле, чего он будет бояться, раз совесть чиста!
…Адмирал Нахимов — бравый адмирал! Адмирал Нахимов с турком воевал…Ничуть не испортил настроения и дождик, неожиданно пролившийся из совершенно непохожего на тучу куцего облачка. Торопчин подлез под составленные шатром у дороги плетеные щиты и, закурив, дружелюбно посматривал на то, как блестит и искрится в солнечных лучах
Вот и не верь после этого в предчувствия!
Чувствовал, ну наверняка предвидел «духовным оком» Иван Григорьевич Торопчин, что ожидает его в этот день большая радость. Что встретит он сегодня человека, который разом разрешит многие его сомнения. Дорогого человека встретит — друга. Хоть и не раскидывал карты, а угадал, «на чем сердце успокоится».
Торопчин уже вступил во «владения» своего колхоза, когда его нагнал изрядно потрепанный и потерявший воинственный вид и окраску плосконосый автомобильчик — «жук на колесиках», как прозвали эту машину ребятишки.
Услышав сзади озабоченное урчание, Иван Григорьевич сошел с дороги и оглянулся. Оглянулся и не поверил своим глазам.
— Наталья Захаровна!.. Да вы ли это?
— Смотри!.. И этот, кажется, хоронить меня собирался, — легко выскакивая из остановившейся машины и идя навстречу рванувшемуся к ней Торопчину, заговорила Васильева. — Да тише ты, сумасшедший! Нет того, чтобы даме ручку поцеловать, Учу, учу вас, чертей, галантности!
Иван Григорьевич действительно, ухватив обе руки Васильевой, сжал их крепко-крепко. Он был радостно взволнован неожиданной встречей. Поговаривали ведь, и настойчиво, что первый секретарь райкома серьезно болен и вряд ли скоро поправится.
— Исхудали вы как… Наталья Захаровна, миленькая.
И в самом деле, только недавно поднявшаяся с больничной койки Васильева фигурой теперь напоминала девочку-подростка. А лицо побледнело, обострилось, покрылось около глаз сеточкой морщинок, И только глаза — беспокойные и насмешливые, то дерзкие, то ласковые — остались прежними. Да задорно выбивалась из-под газовой косыночки и баловалась на ветру веселая прядка волос.
— Молчи уж! Сам-то хорош — тоже как гусеница. Ничего, Иван Григорьевич, были бы кости целы. Обком на курорт меня отправляет, аж на Черное море! Во как — завидуйте, люди!.. А Данилыч ваш медку мне прислал целую кринку. И письмо какое написал — прямо как невесте. На двух листах, красными чернилами. Заботится все-таки старик. Только не знаю, о ком.
Васильева рассмеялась. Потом, по своему обыкновению, склонила к плечу голову, взглянула, как бы прицеливаясь.
— А вот ты вспоминал небось?.. И не стыдно, а?
— У меня меду нет, — сказал Торопчин и отвел глаза.
— Знаю, что у тебя не мед… А ну, пройдемся. Ты, Васенька, подожди меня здесь. Выйди на травку, погрейся.
— Есть погреться! — молодцевато отозвался из кабины шофер и, коротко газанув, выключил мотор машины.
Васильева и Торопчин медленно двинулись по ведущей к селу очень прямой дороге, серым, поблескивающим после дождика
— Ну и сильны нынче яровые! — любуясь рослой, кустистой пшеницей, сказала Васильева. — Опять оживет наш край.
— А озими?.. Действительно, кормилица наша земля, Наталья Захаровна. Все дает человеку!
Васильева с усмешкой взглянула снизу вверх на довольное лицо Торопчина. Сощурилась.
— И репей, и лебеду, и кукольник тоже. Нет, Иван Григорьевич, как ни люблю я свою землю, но над человеком не поставлю ее никогда. Да вот, посмотри сюда и сюда. — Наталья Захаровна указала сначала направо от дороги, потом налево. — Разве земля не та же самая? А почему пшеница разная?.. Меня, агронома, не обманешь. Вот с этого поля колхоз снимет раза в полтора больше. Наверное, Брежнев засевал?
— Нет, Коренковой бригада.
— А-а… Ну, здравствуй, Дарья Николаевна! Узнаю тебя, красавицу, по походке. — Васильева сошла с дороги и, склонившись, сорвала несколько стебельков. — Ой, да какая же ты пригожая!
Лицо Натальи Захаровны стало по-детски счастливым. Она нежно расправила своими тонкими пальцами стебель. Потом взглянула на Торопчина.
— Это ты вернул Коренкову на бригаду?
— Постановило правление, а я только рекомендовал и Марью Николаевну уговаривал чуть не месяц. Она ведь в большой обиде на колхоз была.
— Вот она, бабья логика! — Васильева отбросила в сторону стебельки и вновь вышла на дорогу. — Ко мне тоже одна такая вчера заявилась обидчивая. У нее какой-то дурень в милицейской форме козу отобрал, так та, почище вашей Коренковой, на всю советскую власть обиделась. Не смешно?
— Смешно, — согласился Торопчин.
— Ну, посмеялись — и хватит. Теперь о себе рассказывай, — повернувшись к Торопчину и требовательно нацелившись взглядом, сказала Васильева. Любила она в разговоре неожиданным вопросом застать человека врасплох. — Почему обижаешь своего председателя?.. Про других пока не говорю.
Если бы такой вопрос Торопчину задал кто-нибудь другой, хотя бы тот же Матвеев, Иван Григорьевич, очевидно, ответил бы не задумываясь. И сейчас в голове у него мелькнула мысль: «Такого обидишь». Но Наталье Захаровне так ответить нельзя. Уже по вопросу почувствовал Торопчин, что и первый секретарь райкома в чем-то его обвиняет. Но в чем?
Не дождавшись ответа на свой вопрос, Васильева поставила второй, еще более прямой и резкий:
— Так кого же, ты думаешь, от работы отстранить придется?.. Может быть, председателя колхоза, который один из первых попал на областную Доску почета?.. А если за Бубенцова все колхозники заступятся?
И опять очень трудно было ответить Торопчину. Даже в походке его отразилась растерянность.
— Ты, конечно, скажешь, что так вопрос ставить нельзя…
Ну, как это Наталья Захаровна могла прочитать его мысли? Ведь Иван Григорьевич даже в глаза ей взглянуть боялся. Большая, подчиняющая себе сила таилась в этой маленькой и хрупкой женщине.
Еще несколько шагов сделал Иван Григорьевич молча. Потом сказал:
— Да, я считаю, что так ставить вопрос не имеет права ни Бубенцов, ни я.