Андрей Геннадьевич мысленно удивился количеству ненависти, вложенной в последнее слово. На небольшой промежуток времени ему стало действительно страшно. Эта интонация ясно давала понять, что, окажись Андрей Геннадьевич в списке “плохих людей” Иферуса, – он был бы уже мертв. “С другой стороны, – думал он, – разговор еще не окончен”. Именно это и пугало.
Не то чтобы Андрей Геннадьевич боялся смерти. Нет, не больше, чем обыкновенный человек. В большей
степени страшна ему была неизвестность, что ждала в загробной жизни. Даже будучи священнослужителем, Андрей Геннадьевич не был уверен в существовании рая и ада, а следовательно, и Бога, за что непреклонно корил себя. Но последние два года чаще иных причин стыдил он себя даже не за скептицизм, а за то, чем долго не осмеливался поделиться с направившим его на лечение психиатром – на самом деле смерть даже импонировала ему. Стыдно ему было в первую очередь не перед собой и даже не перед Богом, а исключительно перед родными, что волновались и переживали за него, хоть их и стало намного меньше. Тот злополучный год, что привел Андрея Геннадьевича в лечебницу, забрал жизни шести или семи (Андрей Геннадьевич сам уже не помнил) близких и не очень ему людей. Эти события привели его к порочному кругу: он не мог справиться с нахлынувшей на него болью, вследствие чего обратился к религии, что гласит: “Пути Господни неисповедимы”, но заработанная еще в детстве привычка постоянно задавать вопрос “Почему?” вплоть до момента, пока ответ на вопрос не будет найден, не давала ему возможности найти смирения и принять, что удушающая его скорбь является частью великого плана. Но и избавиться от нее очень хотелось, поэтому он вновь возвращался к этой догме и так же вновь, снова и снова проходил этот круг от непонимания Божественного замысла до кратковременного смирения в попытке хоть как-то объяснить утраты и справиться с ними, пусть и не на долгое время. Каждый раз он отвергал Бога и каждый раз вновь приходил к нему с раскаянием. С каждым циклом Андрею Геннадьевичу становилось все хуже, он терял ощущение реальности и в один момент, когда сил совсем не осталось, предпринял попытку убить себя, но столкнулся с тем, что, как оказалось, он вовсе и не жил последние два года. С лезвием в руках он смотрел на себя в зеркало и видел чужого, незнакомого ему человека. И это было не впервой, деперсонализация забрала у него чувство реальности еще два года назад. Но, что удивило Андрея Геннадьевича, так это факт того, что, сделав первый надрез на руке, он, впервые за эти два года, почувствовал себя… собой. Пелена с глаз спала, в отражении он увидел свое лицо, конечности,
что казались ему чужими и заставляли вскрикивать по утру. Просыпаясь, он видел чью-то руку перед собой, но в тот момент она вдруг опять стала его, он четко понимал, что каждое движение делает сам, его тело – это сызнова его тело, а существование, что было бременем для него, вдруг стало отнятой у него когда-то жизнью, по которой он так скучал. Именно в ту секунду, когда произошло это перевоплощение, Андрей Геннадьевич ясно понял, что не станет доводить дело до конца. Смысл всего произошедшего с ним стал очевиден, ему открылась четвертая стена, третий путь, что стал ведущим для него. Он особенный! Тот, кто был выбран для чего-то великого, – сам Андрей Геннадьевич еще не знал, для чего, но был убежден, что вскоре узнает. Открыв факт того, что боль возвращает его к жизни, а вне болевых ощущений он не чувствует буквально ничего, к нему наконец-то пришло смирение, а с ним и осознание собственной могущественности – душевная травма была столь сильной, что впредь практически ничто не могло его ранить. Вещи, которые раньше были способны вогнать его в состояние печали, теперь казались такими малозначительными, что не находили никакого отклика в сознании. Они будто бы вовсе и не происходили. Он стал неуязвим для ситуаций, которые обычный человек назвал бы “проблемами”. Великий план, что был составлен для него, обрел смысл. И хоть где-то глубоко внутри Андрей Геннадьевич все еще злился на Бога за то, что тот выбрал столь жестокий способ для поиска просветления, он принял свою судьбу и решил, что пока не сможет найти применения своему дару, будет разносить слово Божье и помогать тем, кто еще не нашел спокойствия и гармонии. С тех пор Андрей Геннадьевич стал спокойнее на все реагировать, был незаметен для большинства, будто бы тенью человека. Все мирское казалось ему невероятно скучным, примитивным и до абсурда банальным. Большую часть времени он проводил за беседой с прихожанами церкви и в раздумьях о возможных способах реализации своей уникальной “силы” во благо человечества. Но, как мы можем судить сейчас, так и не нашел их; более того, раз он оказался в больнице, значит, и “просветление” было ничем, кроме как обыкновенным самовнушением. Он вернулся к тому самому порочному кругу, но в этот раз с поселившейся в голове мыслью, что постоянно твердила ему: “Пока что ты просто ничего не понимаешь, но обязательно поймешь в будущем. А сейчас, чтобы понять это, тебе необходима помощь”.