Зашвырнуть ключи
Шрифт:
Гуго, обладавший феноменальной памятью, несколько раз цитировал ей наизусть большие куски из письма, и Ора Дерви в конце концов тоже запомнила их. Ей врезались в память обороты вроде «общество неизлечимо больно», «человечество катится в пропасть», «земная жизнь – плесень, которая легко может погибнуть».
В письме, полученном Орой Дерви, были другие слова, но смысл оставался прежним.
Анонимный автор хотел от Оры Дерви, чтобы она «навела порядок» на своем участке общественной жизни – в медицине. Автор требовал, чтобы Ора Дерви своей властью
Особое негодование вызвало у автора то, что в клинике Святого Варфоломея проводятся опыты по вживлению кибернетических механизмов в тело человека.
«Вы бросаете вызов природе вместо того, чтобы слиться с ней», – возмущалось письмо.
Ора Дерви подумала, что взгляды автора письма удивительно близки взглядам Гуго Ленца.
Испугалась ли Ора Дерви, получив письмо с гвоздикой? Нет, чувство страха было чуждо ее атомному сердцу. Просто Ора безмерно удивилась – не самой угрозе, а философскому содержанию письма. На какой-то миг Оре Дерви показалось, что с ней со страниц письма беседует воскресший Гуго Ленц.
Она некоторое время перебирала четыре листка, отпечатанных на машинке, всматривалась в цифру «1», вписанную от руки. Ровно один год отмерил ей автор письма для выполнения обширной программы, изложенной на листках: повсюду закрыть пункты пересадки органов, уничтожить фабрики, выпускающие хирургические инструменты для трансплантации, закрыть в медицинских колледжах факультеты кибернетической медицины, предать огню всю литературу по проблемам киборгизации.
Ора Дерви закрыла глаза. Она сидела одна в пустой ординаторской клиники Святого Варфоломея. Покачиваясь в кресле, размышляла.
Кто бы ни был автор письма, он наивен в высшей степени. Он хочет, чтобы она, Ора Дерви, своей волей сделала, то, и другое, и третье. Как будто в ее власти – закрыть, например, фабрики, производящие хирургическое оборудование. Да ее сместят на следующий же день.
Конечно, Ора Дерви могла бы, скажем, наложить временное вето на производство хирургического оборудования, объявив его малопригодным для операций. Но что скажут фабриканты? Каждый шаг Оры Дерви на избранном ею пути встречал бы бешеное сопротивление тех, кто заинтересован в существующем порядке вещей.
В чем-то и автор письма, и Гуго правы. Порядок вещей довольно гнусен. Но вот как изменить его? Тут их идеи могут вызвать лишь улыбку.
Если говорить всерьез, только коллективные усилия могли бы что-либо изменить в обществе. Но на кого можно опереться?
Незаметно для себя Ора склонилась к мысли, что надо действовать – не для собственного спасения, а во имя светлой памяти Гуго Ленца.
Гуго рассказывал ей о рабочих, с которыми встречался на заводах, когда наблюдал за производством приборов для Ядерного центра, о студентах, с восторгом ловящих каждое живое и свободное слово, слетающее с кафедры.
Надо найти
Надо сделать так, чтобы Гуго, будь он жив, был доволен ею.
Работы – непочатый край. Одного года может не хватить.
Значит, для начала нужно все-таки подумать о письме с гвоздикой.
Сначала послушаем, что скажет шеф полиции Арно Камп, – подумала Ора Дерви, протягивая руку к видеофону.
Разбирая документы Гуго Ленца, Ора Дерви рассчитывала, что, возможно, какие-нибудь записи смогут пролить свет на обстоятельства дела, которое она расследует. Черновики следовало разобрать, зачеркнутое – восстановить: нелегкая и кропотливая работа.
Хорошо было бы привлечь на помощь жену Гуго, Рину Ленц. Но она после смерти мужа до сих пор не могла оправиться, хотя прошел месяц. Ни с кем не разговаривала, была почти невменяемой.
Среди черновиков Ора нашла несколько листов бумаги, исчерканных вдоль и поперек. Здесь были, в основном, мысли о себе и для себя. Автор, видимо, не предназначал их для чужих глаз.
Все, что удалось разобрать, Ора перепечатала на машинке.
«…Итак, мне остается жить три месяца. Всего три. Нелепо все и неожиданно. А жизнь вчера еще казалась бесконечной.
Живой не думает о смерти. Он может планировать свое будущее, прикидывать, что будет с ним через год, три, а то и через двадцать лет. Математик сказал бы, что двадцать лет для человека равносильны бесконечности. Естественно: для мотылька-однодневки бесконечность равна всего-навсего суткам.
А что сказать о мезоне, время жизни которого – миллионная секунды?
Я не мезон и не мотылек-однодневка. Я человек. Обреченный на скорую смерть. Какая разница – раньше или позже? Нет, не буду кривить душой. Я молод: разве 44 года – старость?
Чего я достиг в жизни? Почестей? Они не кружат мне голову. Просто я немного лучше, чем другие, научился разбираться в структуре вещества, и за это мне – деньги и комфорт».
Ора взяла другой листок.
«Но то, чего мне удалось добиться в жизни – лишь одна сторона дела. Теперь, когда мне приходится подводить итоги, не менее важно уяснить другую сторону: что дал я, Гуго Ленц, человечеству? Боюсь, не так уж много. После злосчастного взрыва не перестаю думать об этом…»
«Мир беспечен, как играющий ребенок. Если даже людей будет отделять от гибели один шаг, все равно они будут беспечны, как мотыльки. Беспечность? Скорее даже, простое неведение.
Что знает средний обыватель о реакции распада материи? Подозревает ли он, что с тлеющей сигаретой во рту сидит на пороховой бочке?
Мой опыт горек. Но достаточен ли для остальных? Надо добиться, чтобы был достаточен».
«Одна мысль пронзает мне мозг раскаленной иглой. Предположим, мне удастся запутать следы, сбить с толку последователей и учеников, зашвырнуть подальше ключи от кварков. Где уверенность, что через некоторое время ключи не подымет другой, хотя бы тот же Имант Ардонис?»